Мать ветров

— Поговорим? Я загляну только в университет, скажу своим, чтобы к ужину меня не ждали.

Беседа, отчасти формальная, состоявшая из обмена новостями, началась в трактире при гостинице «Золотая роза», который за последние месяцы несколько подрастерял как лоск свой, так и напыщенный пафос. Полы больше не слепили зеркальным блеском, и вино подавали попроще, но лица посетителей за соседними столами откровенно импонировали Камилле.

Сегодня, вопреки обыкновению, девушка пила не гишпритц, а крепленое неразбавленное вино. Рассказала Герде о том, что приехала в Блюменштадт на поиски работы и надеется перевезти сюда родителей. Фридрих и Амалия, совершенно разбитые, тем не менее наотрез отказались иммигрировать в Грюнланд, потому что желали окончить свои дни в родных краях, близ могилы сына и глядя на то, как подрастает их внук. Ко всему прочему, они откровенно опасались оставлять ребеночка вместе с непутевой вдовой Георга, которая будто бы уже засобиралась замуж за парня, ходившего в помощниках мельника. Глядишь, переедут все вместе в столицу Республики, девчонка выдурится и найдет себе партию поприличнее. Хотя откуда ж взять-то поприличнее...

Когда в «Золотой розе» сделалось слишком шумно, девушки прикупили еще бутылку вина и побрели в городской сад. Здесь планировали, по примеру Пирана, установить однажды масляные фонари, но пока на подобную роскошь в бюджете не было денег, и они полагались исключительно на острое зрение оборотицы. Вино крепко ударило в голову, и в теле появилась обманчивая легкость, равно как и на душе. Обсуждали варианты работы для Камиллы, Герда красочно расписывала материалы, привезенные Милошем из экспедиции, обещала на следующий день познакомить Камиллу с тем самым Марчелло Пиранским, чей увесистый труд перевернул окончательно ее мировоззрение.

С третьей бутылкой вина перебрались на крышу университета. Каменные изваяния святых отбрасывали недобрые тени в свете пламени, что металось в решетке поставца, а засыпавший город казался с высоты очень маленьким и уютным, будто игрушечным. Пьяная кровь зло и жалостливо гудела в венах, и Камилла, спотыкаясь на длинных словах, наконец-то заговорила о том, что изувечило за минувшие месяцы ее сердце.

— Твои родители гордились Георгом как воином... Разве они не думали, что он в бою голову сложит?

— Думали. И они, и я. Только, наверное, про другой бой думали. Уж и не пойму теперь, какой.

Герда провела ладонью над потянувшимся к ней огоньком. Пригубила вина, поплотнее закуталась в широкий цветастый платок.

— Марлен сказывала, будто братец твоего отца погиб на дуэли, и тридцати годков не прожил. А что же тот, с которым он дрался? Вы с ним в ссоре?

— Да нет... Папа не любит вспоминать эту историю, а мама мне говорила, что в первый год траура, конечно, они не знались. А потом... не дружили, но и в гости друг к другу наведывались, и я с его дочкой часто играла, пока они всем семейством не перебрались в Йотунштадт. Но то дуэль, Герда. Честный поединок, в котором сходятся два воина, и за смерть в поединке никто никогда не мстит.

— А у нас с твоим братом разве же не честный поединок вышел? — Герда обернулась к ней всем телом, и Камилла невольно глубоко вздохнула, залюбовалась прямым, спокойным взглядом серых глаз. Оборотица вытянула перед собой руки с опасной грацией хищника: — У Георга были доспехи и меч. У меня нож был... Ножом, милая, сталь не пробьешь. Пришлось волка на подмогу звать, а у волка вместо меча — когти и зубы. Чем не дуэль? Разве тем, что я — твоя бывшая служанка? Чего ты простить не можешь, Камилла? Что я твоего брата убила, или что его убила не ровня?

— Ты меня оскорбляешь, Герда. Я, кажется, достаточно отдала Республике, всю себя отдала с потрохами, душой и честью, чтобы меня подозревать в барских замашках, — дрожа от гнева, отозвалась Камилла, а под ребрами кошки заскреблись: ведь права, права же, проклятая волчица.

— Прости, — оборотица виновато вздохнула и прижалась губами к ладони бывшей своей хозяйки. Не как служанка. Как подруга. — Ты все отдала, а о твоем героизме, почитай, только несколько человек и знают. Ну так возьми теперь, милая. Вот перед тобой целый город, вся наша страна. Возьми дело, к какому душа лежит, возьми друзей, мы же все по тебе очень скучали. Глядишь, и любый сыщется, и детки пойдут. Люби родителей, помни брата, воспитывай племянника, но прошлым не живи. Поверь мне, кабы я прошлыми обидами к маме и отчиму жила, что осталось бы мужу моему и сынушке?

На глаза навернулись долгожданные, желанные слезы. И то ли ветер на крыше, то ли мягкое тепло пепельных локонов, то ли крепкое вино, но что-то отозвалось в ней, вспыхнуло, расцвело, поманило из безвозвратно утерянного прошлого в бескрайнюю звездную тьму, разлившуюся над городом.

И только тихо, робко шепнуло в сердце печальное: единственный любимый, никогда ей не принадлежавший, прекрасный тонкий саориец с глазом цвета гречишного меда навсегда оставался в прошлом.

Трудно сказать, в чьей головушке впервые вспыхнула светлая мысль о выставке, но от этой вспышки ровно сухостой от искры загорелась разом целая толпа. А когда начали работать над подборкой материала, внезапно изменилась и концепция.

Изначально не без поэтического влияния Эрвина, Марлен и тех ребят из приюта Богдана, которые еще до восстания создали бродячий театр, планировали сделать выставку, посвященную истории создания молодой Республики. Благо начало было положено портретом Горана кисти Али. Но потом вспомнили, что в суматохе бегства из Пирана удалось таки прихватить часть картин, листовок и газет, новые беженцы из Ромалии тоже не с пустыми руками прибывали, Милош привез книги о давней революции в Корнильоне, кое-что из культуры рохос, боровшихся за независимость, а кожаный шнурок его, некогда принадлежавший Рашиду, вполне сходил за память как о Фёне, так и о повстанцах на Шинни.

Марчелло накинулся на все это сказочное богатство со зверским аппетитом, взял на себя разработку логической структуры выставки, подготовку лекций, но и другим спуску не давал. А поскольку первое грандиозное культурное событие Республики ну никак не отменяло повседневной работы, он гонял по вечерам счастливых и упаханных добровольцев в хвост и в гриву. Правда, разбор материалов ромалийской революции оттягивали и оттягивали под какими-то весьма достойными предлогами.

Но у Али все-таки дошли руки до одной из папок. Листы выпорхнули на волю и осенним ковром облетевших надежд легли на дощатый пол. Пылкое лысокотовское воззвание украшала их фирменная карикатура в грубоватом, но очаровательном стиле. Жесткий, лаконичный и страстный текст Марчелло сопровождал столь же скупой и серьезный рисунок Артура. Его собственной рукой разрисованная газета, листовки, листовки, проекты, чертежи Сыри... Небольшой набросок, робкий и порывистый, поплыл перед глазами. Единственный из рисунков Витторио, который сумели взять с собой, причем не зная об этом. Да и зачем бы им знать? Ведь они собирались прийти сюда с самим Витторио.

Отрезанные медные локоны крохотным зверьком дремлют на столе. Арджуна смотрит на них нечитаемым взглядом и не касается их. Не может или не хочет? Али сидит на полу возле кресла и тщетно пытается унять собственную панику. Он обещал. Он ведь обещал Витторио, что Арджуна не только простит его, но и будет гордится им! Умиротворенные мертвые глаза глядели на него с алебастрового лица ласково, доверчиво, они глядят на него сейчас из глубин памяти, как смотрит ребенок на взрослого, который обещал ему желанный подарок или то, что после поцелуя боль в ранке непременно утихнет.

Зная крутой нрав эльфа, Али боится потревожить его вопросом и даже вздохом. Лишь лихорадочно ищет в бездонных вишневых глазах легчайший намек на понимание и прощение. Зрелище искалеченных ног Арджуны не добавляет спокойствия, хотя покой мягкого, доброго дождя струится за окном и проникает в комнату, обволакивает негой, обманывает безмятежностью. Выдержка все-таки изменяет Али, и он осторожно касается запястья, что лежит на культе.

— Ты прощаешь его?

— Прощаю ли я его... Не знаю, что тебе ответить, — тихо откликается Арджуна, и голос его вплетается в шелест дождя. — Когда-то я ненавидел его. Там, в Сыри. Ты видел мою камеру, видел листы допросов, надеюсь, ты поймешь. После побега я начал его презирать. Потом пытался забыть. А с недавних пор... Твой брат вернул мне меня, и я постепенно осознал, что скучаю по нему. Но даже после того, как Эрвин и Шалом рассказали мне, что предательство вырвали из него под пытками, я не стремился связаться с ним. Думал, может, лучше оставить прошлое в прошлом... Теперь Витторио нет. Ты вернул ему его силы, ты вернул мне друга... пусть этими локонами, но вернул. А я не могу простить не его, а себя.