Мать ветров

Али порывисто, в обход рассудка и чего-либо вообще, хватает медные локоны и с силой вкладывает их в пальцы Арджуны. Крепко, больно стискивает руку эльфа, не спрашивает и не просит, а требует:

— Прекрати. Хватит. Хватит с вас обоих вины и счетов. У нас там, на минуточку, случилась революция, а у вас тут — скромное крестьянское восстание. Когда бы и как бы вы выясняли отношения? Рискуя похерить все то, что сблизило вас, создало вашу дружбу? Прекрати. Он ушел... будто солнечный зайчик скрылся в тени. Он был счастлив. А ты будь счастливым за двоих.

— Яблочки с одной яблоньки... Ты там, в Пиране, окончательно растерял представления о субординации? — ворчит Арджуна, одной рукой прижимая локоны Витторио к щеке, а другой путаясь в волосах Али.

— Без вашего с мамой присмотра!

Тот разговор Али старательно вычеркнул из сознания. Арджуна привычно язвил и бухтел на все, что попадалось под руку, деятельно рассекал на кресле сначала по Болотищу, а после и по улицам Блюменштадта, буквально затапливал друзей и товарищей своим неподражаемым теплом и ловил солнце в отрастающие пряди цвета темного золота. Чего еще желать? Разве что не замечать ноющих, будто гнойная рана, мыслей, потому что некогда было их замечать. Последние бои с силами короны, Марчелло, который не выдавал своей тоски по дому и только по ночам до боли стискивал во сне ладонь любовника, Вивьен в разлуке с отцом, а после Милош, опустошенный разлукой с любимой женщиной.

А набросок Витторио плыл, плыл перед глазами, и запретные, горькие мысли незваными гостями бились в виски. Он вернул Арджуне друга. А разве сам сумел стать Витторио другом? Да, взял на себя ответственность за него, учил рисовать, поддерживал, слушал, был рядом — но самых обычных, прекрасных в своей простоте отношений у них так и не сложилось.

— Ребенок... Ну что же ты, ребенок? — бархатный голос Эрвина прозвучал у самого уха, а ведь Али даже не заметил, как менестрель подошел к нему.

— Вот... Витторио, — только и сумел ответить художник. Да шла бы она куда подальше, выдержка! Али буквально зарылся, закопался в мягкий живот Эрвина и надолго затих. А когда открыл глаза, виновато заглянул в доброе лицо поэта и сказал: — Не сердись, пожалуйста, но я все-таки оставлю искусство вам. Тебе, Марлен, Артуру. Я не имею в виду выставку, тут я доделаю начатое.

— Ты определился со своим местом в Республике? Только что?

— Нет, на самом деле, к тому все шло... Просто понял только сейчас. Эрвин, ты знаешь, какую роль сыграло рисование в развитии Вивьен. Она заговорила, рисуя. Про Витторио ты тоже в курсе, и этот набросок — он показателен. То есть с одной стороны мы имеем буквально целительную силу искусства. С другой стороны, на меня неизгладимое впечатление произвела Сырь, изучение записей допросов и признаний, а, кроме того, я на себе прочувствовал, что такое пытка. И снова опыт Витторио. Сломавшегося человека и человека, вставшего с колен. Догадываешься?

— Ох... Али, ты серьезно? Ты собираешься работать с заключенными?

— С этого начинали мама и папа, с того, что наказание должно быть не местью, но прежде всего попыткой изменения преступника. Если таковое изменение в принципе возможно. С образованием Республики убийцы, воры и мошенники, кажется, не перевелись. Ну... кто-то же должен работать и в тюрьмах.

До выставки оставалось три дня, и здание университета, на первом этаже которого размещались документы и прочие экспонаты, гудело как растревоженный улей, несмотря на кромешную тьму за окном. Только что выяснилось, что куда-то запропал текст молитвы Hermanos, и Милош направился в свой кабинет, где хранил почти все материалы экспедиции.

Не успел он разобрать стопку, в которой надеялся обнаружить пропажу, как дверь кабинета отворилась, и вошли Саид и Али.

— Не там ищешь. Кажется, я видел его в этом шкафу, — сказал Али и протиснулся мимо старшего брата к упомянутому предмету мебели.

Саид фыркнул в ответ на шитый белыми нитками предлог и бесцеремонно устроился на лавке рядом с Милошем. Схватился за бумаги в его руках и промурлыкал, обжигая дыханием щеку:

— Никуда твоя молитва не убежит.

Родные губы улыбались близко-близко, почти касаясь солнечной улыбкой его собственных губ, и Милош дернулся в сторону. Слишком грубо, но брат не оставил ему выбора. Если в прежние несколько раз он умудрялся более-менее деликатно ускользать от двойняшек, то теперь не вышло.

— Давай все-таки сначала закончим работу? Скоро полночь. Да и света здесь маловато... Помогите мне отнести бумаги в зал.

Не дожидаясь ответа, подхватил листы и вышел, кожей спины ощущая тяжелый синхронный вздох братьев. Как ему не хватало этой ласки. Как он боялся позволить ее себе. Вдруг чудовище опять поднимет голову и сорвется на его мальчиках?

Кажется, можно было идти домой. До дома, до подушки, до Баськи и одиночества, в котором безопаснее, чем с родными людьми. Милош старательно не покидал общей залы в последний час и не глядел без надобности в сторону двойняшек. Хорошо, что мама уехала в соседний городок по своим акушерским делам.

— Милош, выйдем на два слова, — резкий голос Марчелло отвлек его от поздравлений самому себе с удачно обойденными трудностями.

— Сейчас домой уже, поговорим по дороге, — миролюбиво предложил Милош. Историк периодически заваливал его уточняющими вопросами о Корнильоне и Бланкатьерре. Наверняка еще что-то надумал.

— Ничего, без нас доберутся. Идем.

А вот этот тон лекарю уже категорически не понравился.

— Прости, я, пожалуй, откажусь.

— Это был не вопрос, — в синих глазах полыхнуло темное пламя. Марчелло круто развернулся и, не оглядываясь, пошел на второй этаж, видимо, в библиотеку. Милош оторопел от такой наглости и, сам себе не веря, все-таки последовал наверх.

В читальном зале в камине приветливо трещали дрова. Явно не минуту назад зажженные. Марчелло поставил на низенький деревянный столик чайник, чашки и открыл коробочку, из которой повеяло жасмином. Чай постепенно проникал на территорию к востоку от Черных Холмов, но пока что был редкостью. Из старых, еще пиранских запасов?

— Ну и долго ты собираешься издеваться над Али и Саидом? — в лоб, не размениваясь на предисловия, спросил Марчелло.

— Али тебе жаловался? — старательно сохраняя спокойствие, полюбопытствовал Милош. Подумал-подумал да и присел на софу возле столика. Не пропадать же драгоценному чаю.

— Нет. С твоим братом в этом плане трудно. Пока разгадаешь, что он переживает, а потом поймешь, из-за чего, ум за разум зайдет. Тут вы оба здорово проигрываете Саиду, — усмехнулся историк. Разлил ароматный напиток по чашкам, подал одну из них Милошу — видно, еще один привычный, с детства усвоенный жест. Плюхнулся на стул напротив. — Но, знаешь, догадаться не сложно.

— Тогда догадайся и об остальном, Марчелло Пиранский, — уже с плохо скрываемым раздражением предложил лекарь.

— Попробую. Итак... Ясени там, за окнами, не похожи на пальмы, а астры — на орхидеи. Магнолий и рододендронов в этих краях тоже, кстати, не густо. Бывший храм Пламени ничем не напоминает витражи соборов золотой веры, но и витражей пиранского университета что-то не видно. Мы как-нибудь, наверное, выберемся к дереву, под которым спит Буэнавентура, но могила Джона О’Рейли осталась в море, и на нее не принести цветов. На могилу моей мамы цветы принесут... но не я. Утром тебе готовит завтрак не Кончита, а Зося. Я завтракаю вместе с Али и Вивьен, а не с отцом, братом и его беременной женой. Здесь все не так, правда?

Раннее утро. Марчелло заботливо забирает ведро из рук мамы. Ох... Какой же слепой дурак!

— Подожди... Что с твоей мамой? Али мне почти ничего не говорил о твоей семье, как и Саид — о Герде...

— Удивительно. С тобой ведь так легко поговорить в любое время на любые темы.

— Я задал тебе вопрос.

— Угу. Мама ушла полгода назад. Болела десять лет, ну и... видимо, закономерный итог.

Болела десять лет. С ненормально ответственным подходом Марчелло ко всему, что он делал, будь то университет или воспитание Вивьен, он наверняка десять лет был прикован к дому... Так. Стоп. А если бы?..