Мать ветров

Блюменштадт полнился волнующей печалью сумерек и суетой. Закрывались лавочки и мастерские, школы и больница, недавно созданная бумажная мануфактура. Рабочий и торговый люд высыпал на улицы и не всегда торопился к семейному очагу. Разговоры, сплетни, прогулки в прежде закрытых от бедноты кварталах и городском саду — все это манило к себе порой посильнее, чем еда в домашних котелках. А в толкучке и пересудах малость ошалевших от вольницы горожан Герда то и дело примечала печальные, потерянные, а то и вовсе угрюмые лица бывших аристократов и богатых дельцов.

Возле мрачного здания, обладавшего столь же мрачной славой из-за прежних владельцев его, жрецов, пестрели белые, розовые и лиловые головки астр. Волк заинтересованно принюхался к их легкому, сбрызнутому дождем запаху, а Герда засмотрелась на тяжелую каменную громаду, в двух окнах которой, забранных витыми решетками, горел свет. Не священный огонь, а свечи университета.

Вдруг зверь внутри подобрался, заворчал глухо, отвлекая человека от созерцания. Девушка плавно обернулась — и замерла под укоризненным, измученным взглядом золотисто-карих глаз.

— Здравствуй, Камилла.

Первые дни после штурма Шварцбурга пролетают как в тумане. После издевательски короткой передышки Саид собирает всех бойцов, какие в состоянии сражаться, и рыщет по округе, выискивая остатки княжеских воинов. Но у Герды не остается сил на то, чтобы хоть чуть-чуть поволноваться за мужа. Шалом лечит в течение суток после битвы, но потом его, полудохлого, до костей исхудавшего, матами и шантажом выпроваживает из лазарета Эрвин. Из медиков остаются знахарь вольных братьев, лекарь второго отряда Тиль и сама Герда. Из сиделок — Марлен, Эрвин и еще человек пять из фёнов и вольных. Зося то приходит в себя и даже успевает отдавать мелкие приказы, то проваливается в жар и забытье. Арджуна лежит без сознания. Хорька хоронят в поле под одиноким деревом, а Герда замерзает, страшно замерзает и держится на ногах исключительно за счет выносливости зверя.

Однако ее хватает на то, чтобы кое-как сшить останки Георга, поручить товарищам запаковать их в латы и отправить в таком почти что приличном виде к Фридриху и Амалии, которые зализывали душевные раны у своих родственников. Лица Камиллы, устроившейся на телеге рядом с телом брата, она не помнит. Потому что прибегает испуганный мальчонка из выживших благодаря Зосе и говорит, что Арджуна горячий как печка.

Лицо Камиллы, вернувшейся в Шварцбург после похорон Георга, Герда впечатывает в свое сердце, наверное, на всю оставшуюся жизнь.

Буйные каштановые локоны уложены в гладкую прическу, а бледность кожи и черноту ввалившихся щек подчеркивает траурная лента надо лбом. Золотисто-карие глаза кажутся болезненно желтыми, улыбчивые прелестные губы сжаты в узкую полоску. Простое черное платье без единого украшения, без единой лишней ленточки делает стройную фигурку тоненькой, тронь — переломится пополам.

А потом это скорбное, зыбкое видение срывается с места и налетает на Герду мстительным неумолимым призраком.

Но руки аристократки бессильны против рук вервольфа, подпольщицы и крестьянки. Герда перехватывает изящные запястья, скручивает свою бывшую хозяйку, стараясь не причинить ни капли боли. Камилла исступленно бьется в ее крепких объятиях, кричит, сыплет жуткими проклятиями и вдруг оседает на пол, безжизненным голосом бормоча едва различимые слова. Оборотица укачивает несчастную женщину, кощунственно целует волосы той, которую собственными клыками и когтями лишила брата, согревает ледяные ладони.

— Мама и папа седые совсем. Они еще как-то пережили потерю дома, но Георг... Он был их гордостью, надеждой... А сыночек у него славный, крепенький... без отца расти...

— Твой брат сражался против нас, Камилла. Он Зосю хотел убить. Не могла я иначе, — зачем-то объясняет Герда, хотя прекрасно понимает: Камилла знает всю логическую подоплеку гибели Георга. Но что толку знать, когда у тебя на глазах стареют родители, когда родного человека, рядом с которым прошло беззаботное детство, приходится хоронить в латах не столько отдавая дань традициям, сколько потому, что в них труп остается целым.

— Ты не могла. А я могу? Как я могу теперь смотреть в глаза тебе, Зосе, всем вам? Вы были моими друзьями, а стали убийцами моего любимого человека. Я знаю, кто он, что он с тобой сделал, сколько ваших товарищей отправил на тот свет, но я его люблю! Понимаешь? Все равно люблю!

К разуму, к тому, что Камилла добровольно, с полным святым самоотречением взялась помогать их делу за спиной и вопреки интересам своей семьи, взывать сейчас кажется глупостью и бессмыслицей. Да и не находит в себе Герда ни утешения, ни раскаяния. Она не сожалела о своем поступке. Ни на мгновение.

— Как же теперь нам со всем этим жить? Как расти моему племяннику в Республике, отнявшей у него отца? — лепечет Камилла.

— Точно так же, как и многим, очень многим людям, и с одной, и с другой стороны, — слышится от двери жесткий и усталый голос Саида. Лицо серое от дорожной пыли, задорные кудряшки свисают слипшимися от пота сосульками, на рубашке кровь... кажется, не его кровь. Явно примчался сюда, в подсобную комнатку при лазарете, едва спрыгнув с лошади. Не умылся даже.

— О чем ты? — будто бы равнодушно спрашивает Камилла, но на бледном лице траурной куклы проступает неровными пятнами здоровый румянец.

— Я немножко о себе скажу, ты не сердись, ладно? — лучник небрежно и легко присаживается на лавку, но его шатает, и Герда без зазрения совести оставляет свою бывшую хозяйку, чтобы заварить для мужа травы. — У меня хватает и друзей, и товарищей, но все-таки самых близких, дорогих друзей у меня двое... было. Остался один, и даже Шалом не гарантирует, что Арджуна выкарабкается. Ты, наверное, не знаешь, его оставил без обеих ног ублюдочный некромант. Он сам сдох от стрелы моего командира, но если ты полагаешь, будто бы я не хотел в какой-то момент порвать нахрен каждого, каждого из защитников Шварцбурга, не разбирая вины и заслуг, за ноги Арджуны, так ты глубоко ошибаешься. А второго моего друга, Хорька, ты однажды видела. У него полморды в ожоге было, помнишь? Так его убили во время штурма. И мы выяснили, кто конкретно убил. Тот самый человек, который после впечатлился поступком моей мамы и перешел на нашу сторону. Он жив до сих пор, более того, я по дороге сюда с ним поздоровался. Вместо того, чтобы вспороть ему брюхо за моего Хорька. А думаешь, не хотел? И это один маленький личный пример, Камилла. А сколько их... там, — Саид кивает в сторону распахнутого настежь окошка и принимает кружку с отваром из рук жены. — Сколько крестьян, которые сражались под знаменами князя против нашей армии, потому что либо побоялись перейти к нам, либо считали нас разбойниками и проклятыми безбожниками. А твои друзья? Они тоже оставили ради нашего дела свои семьи. Нам всем как-то придется жить и прощать друг друга, если мы не хотим утопить Республику в крови и ненависти.

Тогда Камилла, печальная и по-прежнему всем им чужая, вернулась к родителям. Сказала, что не отрекается от своей преданности Республике, но пока она просто не в состоянии работать бок о бок с виновниками горя ее семьи. Ее не держали. Понимали, что ей нужно время, чтобы залечить раны, а Фридриху и Амалии, жалким, потерянным, нужна поддержка дочери. Заранее обговорили только, что об участии Камиллы, пусть и косвенном, во взятии Шварцбурга на ярмарках кричать не будут. Признания своего подвига девушка не жаждала, а ее родителям ни к чему было знать, какую роль играла их дочь в смерти их сына.

И вот она вернулась. Прекрасная, блестящая, и не столь богатое, как в бытность баронессой, платье тем не менее отличалось безупречностью покроя. Лишь в глазах, словно жучок в янтаре, застыла память о семейной трагедии.

— Ну здравствуй, Герда, — с горьковато-презрительной усмешкой отозвалась Камилла.

Рой ничего не значащих приветственных слов-пустышек погудел в голове оборотицы и стих. Бесхитростная прямота зверя нашла опору в мыслях о всегдашней искренности Саида, и Герда сказала: