Мать ветров

Комментарий к Глава 1. Осенние цветы Дорогие читатели!

Во-первых, заявляю, что автору нисколечко не стыдно за тонные тонны флаффа в этой главе )))

Во-вторых, я догадываюсь, что хочется разговора Зоси и Милоша. И он будет! Просто разговор между мамой и сыном после пяти лет разлуки, когда они даже переписываться (в отличие от Али) не могли, — дело серьезное. Он будет, но не в этой главе. Я не решилась перегружать главу аж двумя подробными разговорами при встрече.

И, в-третьих, автор уходит в отпуск от этой работы на пару недель, т.е. до конца майских праздников и еще чуть-чуть :) Вот так ;)

====== Глава 2. Люди как боги ======

— Человеческой милости есть предел, — сказала дрожащим голосом леди Аутрэм.

— Вот именно, — сказал отец Браун. — Этим она и отличается от милости Божьей. Простите, что я не слишком серьезно отнесся к вашим упрекам и наставлениям. Дело в том, что вы готовы простить грехи, которые для вас не греховны. Вы прощаете тех, кто, по-вашему, не совершает преступление, а нарушает условность. Вы терпимы к дуэли, разводу, роману. Вы прощаете, ибо вам нечего прощать.

— Неужели, — спросил Мэллоу, — вы хотите, чтобы я прощал таких мерзавцев?

— Нет, — отвечал священник. — Это мы должны прощать их.

Он резко встал и оглядел собравшихся.

— Мы должны дать им не кусок хлеба, а Святое Причастие, — продолжал он. — Мы должны сказать слово, которое спасет их от ада. Мы одни остаемся с ними, когда их покидает ваша, человеческая милость. Что ж, идите своей нетрудной дорогой, прощая приятные вам грехи и модные пороки, а мы уж, во мраке и тьме, будем утешать тех, кому нужно утешение; тех, кто совершил страшные дела, которых не простит мир и не оправдает совесть. Только священник может простить их. Оставьте же нас с теми, кто низок, как низок был Петр, когда еще не запел петух и не занялась заря.

Гилберт Кийт Честертон, «Последний плакальщик»

Баська лениво приоткрыла один глаз и тут же закрыла его обратно. Кошечка появилась на свет на Веселом острове, несколько лет прожила в городах и деревнях Бланкатьерры, а потому, вероятно, еще не привыкла к связи между перекличками петухов, рассветом и «пора вставать». Впрочем, Милош подозревал, что даже усвой Баська эту нехитрую истину, ничто не помешает ей дрыхнуть в постели и с новым знанием.

Он осторожно выскользнул из-под лоскутного одеяла, стараясь не потревожить полосатый клубок, со вкусом потянулся и распахнул окно. Осень баловала теплом и ласковым солнцем после горячки боев и стыни потерь минувшего лета. Не его боев и потерь.

С улицы потянуло запахом скинувшей тяжесть урожая земли и терпким дымком — кто-то спозаранку жег сухие листья. Во дворе Фенрир сосредоточенно закапывал ямку, а вдалеке неуверенно каркнула одинокая ворона и смолкла. Тишина. Блаженная тишина Республики, сжавшей и хлеба, и тела.

Вдруг из окна соседней комнаты послышался характерный звук. Женский стон, приглушенный ладонью или подушкой. Что ж... у Саида было прекрасное начало дня.

Об этом его не предупреждали. Ни Кахал, ни отец. О том, что грань между бойцом-подпольщиком и чудовищем переходят не в безумии драки, не во время допросов — а допрашивал он корнильонцев не раз. Не над гробом дорогого человека и не в глухой тоске одиночества. А дома, в окружении любящих людей, в покое и относительной сытости. Оба командира истратили охапки слов и бессловесных намеков и ни едином звуком не обмолвились, как бывает нестерпимо зрелище счастья самых родных, самых близких. И если к семьям двойняшек он почти привык, смирился, то мама...

… мама теперь обнимала не отца.

Каштановые кудри, парящая грация жестов, тонкая улыбка, очаровательная гармония аристократизма и хулиганства. Марлен пленила, притягивала. Раз увидев и тем более услышав ее, невозможно было забыть эту женщину. А маме недавно исполнилось сорок пять, и седые волосы лишь подчеркивали молодой блеск ведьмовских зеленых глаз. Разве должно ей хоронить себя вслед за погибшим мужем? Нет, конечно же, нет!

И все-таки все прошедшие пять лет, в шторм и штиль, после боя с корнильонцами или с лихорадкой, на каменистом берегу безымянного острова и в густой душной сельве его согревала память о родителях. Вот папа танцует, одаряя товарищей томной улыбкой, а при взгляде на маму будто волнуется, даже теряется. Вот мама плетет венок и хмурится, и спрашивает сыновей, хорош ли он, подходит ли к ее сарафану, а они, все трое, понимают, для кого она хочет быть самой красивой и желанной. Вот родители очень серьезно изучают карту, но папа задумчиво прикусывает ушко, показавшееся из светлых прядей, мама шутливо дергает его за черный локон, и о карте забывают на добрых полчаса тихого смеха и шкодливой возни. И пусть отца не стало, но прошлое, память о нем — о, этого у Милоша не отнимет никто.

Никто? Рядом с мамой на месте папы оказалась чужая женщина. И мама смотрела на нее иначе, и будто бы вся неуловимо изменилась, и где же нынче его семья? Где его дом, где его родные, где же дело всей его жизни, ради которого он отказался от Кончиты? Фёна больше не существовало, он слился с армией Республики. Родные обзавелись своими собственными семьями, а скромный, но просторный и добротный дом в Блюменштадте ничем не напоминал пещеры их лагеря в горах и землянки на равнине.

Чудовище угрюмо рассматривало мир его единственным глазом и скрежетало под самым черепом: обманули, предали, бросили. Милош тряхнул головой, зло хлестнул себя по щеке, уткнулся лицом в уютный пушистый бок — полегчало. Пора бы выйти, умыться, нырнуть в бурный поток повседневных дел.

Из кухоньки потянуло печеными яблоками. Как же он скучал в дальних краях по богатой переливчатой кислинке яблок и ускользающей, душистой их сладости. Милош мечтательно улыбнулся и толкнул дверь.

У другой двери, ведущей в кухню со двора, Марчелло торопливо перехватывал у Зоси ведро с водой.

— Городская привычка? — Милош не успел проглотить язык, но хотя бы голос его прозвучал мягко. — Понимаю, в городе, пожалуй, женщины слабее деревенских.

— А у вас не принято? — искренне удивился Марчелло. Замер, крепко прикусил губу и вопросительно глянул на Зосю, мол, куда наливать-то.

Та махнула рукой в сторону бочки и умывальника. Подошла к сыну, встала на цыпочки и поцеловала в щеку. Нежно, заботливо. Как всегда. Обернулась к Марчелло, который как раз поставил пустое ведро на пол, и ответила:

— От места и семьи зависит. Часто в деревне женщинам и самая тяжелая работа достается. Больная, здоровая, брюхатая или нет, без разницы. В иных семьях беременных берегут. У нас в Фёне женщины выполняли всю посильную работу, но именно что посильную. А как сложится теперь... посмотрим.

— Угу, — буркнул Марчелло и уставился затуманенной синью в окно, будто размышляя о чем-то своем.

Наваждение схлынуло. И вовсе не с сыновней преданностью взирал ромалиец на Зосю, простая дань своему воспитанию, а Милошу голову себе открутить хотелось вместе с роем ревнивых, докучных мыслей. Смешливую и милую умницу Хельгу он принял сразу. Полюбил ее прозрачные светло-голубые глаза, добрую иронию, чуть холодноватую женственность. Словно клюкву первыми морозами тронуло. И даже не екало в груди ни у него, ни, кажется, у Саида, от того, что сестринская ее привязанность не в равных долях была поделена между братьями, а по большей части принадлежала Али. Но пустяковый намек на то, что к Зосе как к матери может относится чужой мужчина, перетряхнул Милошу всю душу.

Со стороны лестницы, что вела на второй этаж, послышался тот журчащий гомон, который неизменно предвещал появление Саида, Герды и Радко. Заскрипели колеса кресла Арджуны. День вступал в свои права, прогоняя рассветные тревоги.

Давеча Хельга, хихикая, показала братьям на диковинную собачку с приплюснутой мордочкой и трогательными складочками на лбу, с которой гуляла под окнами университета бывшая знатная дама.

— Мопс, — шепотом объяснил Али, и они с Хельгой синхронно покосились на Артура. Тот, ни сном ни духом не ведая о коварстве друга и жены, пыхтел над какими-то очередными чертежами.