Мать ветров

— Я переоделся, — сияя, объявил мальчик. — А давайте вместе сходим к реке, посмотрим восход?

— И позавтракаем там же, — предложил Милош. — В такую сырость костер разводить — только мучиться, но мы возьмем хлеб с квасом. Согласны?

— Я уже сложил в корзинку хлеб, лук и вчерашнюю картошку. И квас тоже.

— И снова спрошу: когда успел? — Камилла разлохматила и без того взъерошенные кудри сына. Открыла сундук и сурово сказала: — Возьмем с собой пару одеял, и не вздумайте спорить!

В соседней комнате, в незаправленной кровати Шамиля дрыхла Баська. Полосатый клубок настолько уверенно занимал свое место, что родители и не подумали журить сына за беспорядок.

Семья вышла в звонкое пушистое утро. Шамиль устроился между родителями и повел их к реке. Милош и Камилла переглянулись поверх головы сына. Кажется, им в свое время удалось успокоить ребенка, но теперь Шамиль время от времени сам организовывал какие-нибудь совместные вылазки и дела. Только на троих.

Одно из любимых семейных мест за городом, на маленькой лесной лужайке, надежно укрывает отца и сына нежно-зеленой аркой лещины и почти безлистыми ветвями старого дуба.

— Это неправильно, — тихо, рассудительно, в своей привычной манере говорит Шамиль. Смотрит прямо перед собой, отодвинулся от Милоша на добрых три локтя. Иногда ему легче думать, забравшись в свой невидимый кокон. — Это плохо и... как сказать... Себялюбиво? Я всю жизнь знаю Вивьен, которая малышкой осталась без мамы, а потом и без родного отца. Есть бабушка Зося, она с рождения наполовину сирота, а теперь и совсем. Есть сироты Мариуш, Марта и Мария, у них даже приемных семей не было, выросли в приюте. Есть вообще сын Георга, у которого отец был последней сволочью. И, папа, не мне на что-то жаловаться. Я просто не имею права на... — смолкает, опускает ресницы, будто бы внимательно рассматривая сонную божью коровку в молодой траве.

— Шамиль, если ты позволишь, я немножко расскажу о себе, а после мы вернемся к твоим правам. Хорошо? — предлагает Милош и мысленно бьет себя по рукам. Невыносимо хочется сгрести в охапку растревоженного сына, заглянуть в его светлые янтарные глаза, успокоить, утешить — но нельзя. Пока нельзя.

— Конечно, расскажи! — откликается мальчик, вскидывает голову и будто оживает. Он любит слушать истории.

— Когда я был на год моложе тебя, мы жили далеко отсюда. В самом-самом первом лагере Фёна. Тогда на нас напали княжеские люди, мы бежали, и я видел, как ранили моего отца. Да, в глаз, а не в живот и не в горло, но я знал, что и подобные раны бывают смертельными. Сказать, что я испугался за него — значит, ничего не сказать, Шамиль. А потом, когда папа пошел на поправку, страх пропал. Понимаешь, любой страх. Я радовался, грустил, восхищался, горевал, это все никуда не делось, но я совершенно перестал бояться.

— Ух ты! Вот бы мне так...

— Послушай, что было дальше. Ты знаешь, как мы с Кончитой нашли сердце-цвет, как встретились с призраками. Но есть кое-какие подробности. Я отправил ее с растением к друзьям, а сам остался наедине с нежитью. Не берусь тебе сказать, кто рисковал больше. Но она бежала, одна, через мертвый город, у нее в руках был светоч, а значит, она не смогла бы выстрелить, выпрыгни из сельвы ягуар или еще какой хищник... И страх вернулся ко мне. Только в сто крат более сильный, чем прежде, ведь я был взрослым и я уже знал, что такое смерть любимого человека. Этот ужас, до рвущегося сердца, до ледяного пота и немеющих губ, я помню до сих пор.

Шамиль осторожно берет божью коровку двумя пальцами, пересаживает ее подальше от себя, в середину листочка росницы, а сам придвигается к отцу.

— Я снова научился бояться, а поводов для страха и в Бланкатьерре, и на «Гринстар», и уже здесь хватало за глаза... Мама говорила тебе, почему у тебя нет родных братьев и сестер?

— У нее были тяжелые роды, и ты запретил ей даже думать о втором ребенке, — ровно отвечает Шамиль, но на губах его расцветает удивительная улыбка. В ней и грусть, и вина перед мамой, и благодарность, и радость бытия, и гордость за отца. Милош, кажется, готов часами наблюдать за тончайшими переливами чувств и мыслей на лице своего мальчика.

— Верно. Тогда, в процессе, я не переживал, не чувствовал беспокойства за тебя и маму. Просто мы с твоей бабушкой делали все, что обязаны делать медики, чтобы облегчить муки роженицы и спасти желательно две жизни. Потом Камилла уснула, ты тоже прикорнул рядом с ней, а я посмотрел на вас и осознал: я ведь мог потерять вас обоих. И тот ледяной ужас вернулся. Шамиль, вы с мамой дремали, здоровые, утомленные, а у меня просто случилось истерика. Твоя бабушка оттащила меня и героически напоила успокоительным. Знаешь, не очень-то легко влить отвар в рыдающего великана, — Милош поворачивается к сыну и требует: — А теперь подумай и скажи. Почему случился этот весьма неприглядный внешне страх?

Смуглые щеки ребенка заливает румянец, янтарные глаза, огромные от потрясения, становятся по-кошачьи желтыми и яркими. Шамиль отводит взгляд и шепчет, запинаясь от смущения:

— П-потому что ты... любишь... н-нас с мамой... И ее, Кончиту... тоже...

— Да. Так и что ты не имеешь права чувствовать, птах?

— Мне грустно и обидно. И это как... как обман. Я же верил вам, я думал, что вы вместе как в сказках и балладах. А еще я злюсь на вас обоих. Папа, прости, но мне кажется совершенной глупостью то, что... Мама для меня самая лучшая. И ты самый лучший. А вы глупые и этого не понимаете друг в друге, — Шамиль старается говорить мягко, но в последних словах звенят гнев и горечь. Вдруг он сникает, клонится вперед и выдыхает: — Вот...

— Ясно. И что же это значит?

Вместо ответа Шамиль бросается отцу на шею, жмется к нему изо всех своих девятилетних сил, и Милош с облегчением ощущает ладонями, как болезненно каменные мышцы ребенка становятся податливыми и гибкими.

— Птах, я скажу тебе то же, что однажды говорил и твоей маме по поводу смерти Георга, и Кончите по поводу убийства ее брата. Ты имеешь полное право на чувства. Твой разум обязан подсказать тебе, когда ты можешь их проявить, а когда должен переживать наедине с собой. Но твои чувства — это отражение твоей жизни, всего, что с тобой происходит. Они как сигнал: прислушайся, присмотрись, подумай.

Тот разговор, конечно же, не решил всех проблем. Камилла еще раз беседовала с сыном, потом Шамиль поругался с обоими родителями, после они поссорились между собой, и два дня самое мирное семейство Ясеня бродило по дому сердитыми неприкаянными тучками.

На третий день распогодилось, они зажили как прежде, и только Шамиль будто бы проверял иногда, действительно ли все в порядке. Взаправду ли они, несмотря ни на какое прошлое, нужны друг другу.

Туман понемногу рассеивался, как зачарованная дымка перед воротами в неведомое. Смутные силуэты деревьев постепенно обретали четкость и краски, тонкие руки ив тянулись к людям из мышастого полумрака, а над рекой разгоралось мягкое ало-розовое зарево.

Мужчины, старший и младший, сложили одеяла и корзинку на относительно сухом бревне. Милош первым спустился к реке, проверил на прочность старые доски и поманил к себе жену и сына.

Они замерли на мостке посреди воды, на границе двух миров, земного и призрачного. Солнце выглянуло из тумана, и росинки в траве замерцали стеклянными звездочками. Разноголосый птичий хор возвестил о восходе, но в звоне и урчании, переливах и треске, клекоте и перестуках тонкий голосок маленькой пичужки упрямо выводил нежную мелодию.