Милицейская сага

– Обидно. Нелепая смерть.

– Нелепая?!
– внезапно взбрыкнул Лисицкий.
– Оно, конечно, любил шеф за воротник залить. Водилось за ним. А, выпив, мог и в дыню за пререкательства без задержки выписать. В том числе и на улице. Все так. Только запомни на будущее, оперуполномоченный Мороз. И запомни накрепко: не бывает такого, чтоб хулиганье по случайности урыло милицейского полкана именно тогда, когда он для дела живым нужен.

Он потрепал пасмурного спутника.

– А на Серегу зуб не держи. Помнишь, может, какой у нас отдел был? Опер к оперу. Шли не кланяясь. Как капелевцы. Считали, большое государево дело делаем. По высшим категориям себя мерили. Всех после гибели шефа разом и посекли. Задали, так сказать, магистральную линию. Кого согнули. Марешко - сам видел - того и вовсе об колено. А Серега - обуглившийся. Мы с ним после той истории во всем и определились. Желаете играть понарошку? Извольте, будем строгать палки. От сих, так сказать, до сих. Ни нас не трогают, ни мы, - сидим - примус починяем. Так-то! Потому я тебя сейчас сведу с кем надо, направление задам и - назад на базу. А рогами по дубовым воротам стучать, пока рога не отшибли, - это уж вы с Тальвинским без нас поупражняйтесь. И тут же воодушевленно подтолкнул Мороза.

– О! Зрите, юноша. Вот они - родные пенаты!

Они свернули в тихую улочку, где посреди перекошенных, вросших в землю деревянных домов, громоздилось, словно переросток среди одноклассников, каменное двухэтажное здание с обвисшими по краям проржавевшими водопроводными трубами. Дом походил на старого лопоухого пса. На двери, будто бирка на ошейнике, выделялась табличка "Городской комбинат бытового обслуживания".

– Даю вводную, - объявил Лисицкий.
– Наше преимущество: мы знаем, что некая преступная группа ворует сырье с химкомбината, украденное перерабатывает в изделия и реализует через горпромторг. Предполагаем также, что переработка происходит в КБО, затем "левая" продукция списывается через уценки на Центральном складе. Наш минус - мы не уверены точно, что это именно так, и во всяком случае понятия не имеем, когда и по каким актам все это вершится. Отсюда - ставлю задачу: в споры и политдиспуты не вступать. Ходить, околачивать груши и приглядываться.

По поскрипывающей дощатой лестнице оперативники поднялись на площадку второго этажа, на которую выходили две обитые дермантином двери. Из правой с табличкой "Побегайло. Один звонок" нестерпимо тянуло прогорклым салом.

Они нырнули в левую дверь, за которой открылся длинный прохладный коридор комбината бытового обслуживания.

Не отвлекаясь на шум голосов и стрекот машинок, Лисицкий дошел до последней слева двери, без стука толкнул и, лишь шагнув внутрь, произнес:

– Разреши?

Он, а за ним Виталий оказались в неуютном кабинете. Из мебели здесь были лишь стол напротив двери, рогатая вешалка в углу да три стула, на одном из которых стоял маленький сейфик. С некоторой натяжкой к мебели можно было отнести и округлую побеленную печь.

– Чего гремишь?
– хозяйка кабинета - породистая, лет сорока женщина с властным загорелым лицом - с досадой оторвала голову от бумаг.
– Итак дом скоро рухнет.

– Похоже, опять не вовремя.

– А когда вы вовремя-то бываете? Садитесь, раз притащились, - она требовательно оглядела Мороза.

– Наш сотрудник, - представил Лисицкий, фамилии впрочем не называя.
– А это сама Маргарита Ильинична Панина, директор и царь здешних мест. Попросту - богиня.

– Считай, что дневную порцию комплиментов отвесил, - вяло поблагодарила Панина.
– Выкладывай, чего пришли. Не на коленки ж мои пялиться.

Застигнутый с поличным Виталий зарумянился, чем доставил хозяйке нескрываемое удовольствие.

– Скажи, пожалуйста, какие среди вас еще встречаются, - подивилась она.

– Душно тут у тебя, - Лисицкий ослабил навороченный узел широкого, по последней моде галстука.

– Это когда пригреет. Зимой в шубе сижу.

– Ничего. Слышал, скоро в горисполкоме, в кресле председателя, греться будешь.

– А, и ты об этом. Вот уйду, план тянуть перестану, тогда все оцените.

– Да я-то ценю.

– Да? Что-то не замечала

– Работа у меня такая, чтоб никто ничего не замечал.

– Знаешь что, милый?
– Панина собиралась сказать что-то резкое, но передумала.
– Иди-ка ты заливай все это малолеткам из моей бухгалтерии. Они байки про вашу опасную службу очень любят.

– Мать родная! Чем провинился-то?
– расстроился Лисицкий.
– Вроде стараешься, стараешься. Все хочется по-доброму, по-соседски. Вот она, брат Виталий, благодарность людская.

– Да потому что во вы у меня где сидите!
– Панина чисто мужским движением похлопала себя по изящной шее.
– Ревизии, проверки. Утром - ревизии, после обеда - проверки...

– Вечером уценки, - с хохотком продолжил Лисицкий.

– У-у, - откинув голову, она заскулила, будто полоскала больной зуб.
– Кто о чем. Сразу бы выкладывал, с чем явился. Уценки, милый мой, - это работа. А вот ревизии ваши бесконечные душу выматывают!

Она зло постучала кулачками по столу.

– Нет, кроме шуток, с тех пор как этот главбух-шизоид появился, у меня бухгалтерия только на ревизоров и работает. Ты вон в кои веки забрел. И то смотришь, не сперла ли чего.

Панина подхватила трубку зазвонившего телефона.

– Да. Да я это! Я тебе не выгружу! Выгрузишь и сам пересчитаешь. Сам! А мне доложишь. Все!
– она метнула трубку на рычаг.
– Слава Богу, плиты привезли. Хоть здесь за план спокойна.

– Что ж ты так дергаешься? За план у тебя есть ответственный.

– Это Шимко, что ли?
– поразилась Панина.
– Да на нее надежда, как на хрущевскую облигацию. Я здесь, она вроде крутится. Отвернулась - уже куда-нибудь усвистала. Работнички, мать вашу!

Дверь приоткрылась, и в нее протиснулось добрейшее конопушечье лицо.

– Слышу шум у Маргариты Ильинины. А это гости дорогие, - не решаясь войти, женщина растеклась радостью прямо через приоткрытую дверь.

– Вот, пожалуйста, легка на помине, - обрадовалась Панина.
– Вы думаете, она по делу пришла? От безделья томится. А ну, сгинь!

Видение исчезло прежде, чем она договорила. Панина вздохнула. И тут же внезапно обозлилась:

– Полагаете, хоть кому-то, кроме меня, это надо? Ну, хоть кому-то?! Во!
– и преизящнейшая мадам Панина ткнула в сторону ошеломленных милиционеров преизящнейший же кукиш.
– Мое здесь все. Мое! Не было меня, ни шиша не было. Уйду - и опять не будет.

Зазвонивший заново телефон прервал пламенную ее речь. Еще не остывшая, она резким движением приблизила трубку к уху, готовясь выплеснуть на звонившего раздражение. - Да. Кто? Слободян? Хорошо, соедините... Слушаю, слушаю тебя...Что?! Значит, все-таки уперлись? Ладно, не ссы в компот. В суд так в суд. Там я сама порешаю. А знаешь что? У нас сегодня как будто вечер! Организуй через девок, чтоб пригласили. Ну, ты понял кого... Там и пообщаемся в неформальной обстановке. Глядишь, и найдем этот самый, прости господи, консенсус... А ты уж и забыл по старости, какой у женщин предлог бывает? Давательный. Все, до вечера!

Она положила трубку, оглядела сидящих, определяя их реакцию на разговор. Поймав глумливую складку на лице Лисицкого, не смутилась. Наоборот, неожиданно подмигнула и вальяжно откинулась в кресле, задумавшись.

– А не вернуться ли нам к нашим, как говорят, баранам?
– напомнил о себе маленький опер.
– Что все-таки с уценкой получилось?

– С какой именно? У меня их по сотне на год. Да не темни, пинкертон: все-таки не первый день замужем.

– Последняя по тряпкам. Майская, кажется, - с некоторым напряжением припомнил Лисицкий.