Миллионщик

Ее глаза сверкнули.

— Есть. Комендант кяхтинского гарнизона, полковник Несвицкий. Он их обоих на дух не переносит. И он подчиняется только военному начальству в Иркутске.

Она бросилась к столу, быстро написала записку и отдала ее своему верному дворецкому.

— К полковнику! Немедленно!

Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный спектакль. Через полчаса к особняку подъехал отряд казаков во главе с суровым усатым полковником. Верещагина в нескольких словах обрисовала ему ситуацию. Несвицкий, выслушав, лишь крякнул удивленно, но тут же взял себя в руки и отдал команду.

Мы нагрянули одновременно в две усадьбы — городского головы и почтового директора. Как я и предполагал, в конюшнях стояли два великолепных рысака, все еще мокрые от пота, несмотря на попытки конюхов их вытереть. Под седлами шерсть была взмылена. Улики были неопровержимы.

Лазарева и Батурина, ничего не подозревавших, застали дома. Сначала они все отрицали, смеялись, говорили, что были в клубе. Но, когда им предъявили загнанных лошадей и, главное, привели в комнату еле стоящего на ногах, но полного ненависти ямщика, который ткнул в них пальцем, дрогнули. Последним гвоздем в крышку их гроба стали седельные сумки, найденные при обыске в сейфе у Батурина. В них все еще лежали невскрытые почтовые пакеты с золотом. Отпираться было бессмысленно.

Финал был ясен, и, как только ситуация прояснилась, мы вновь отправились в путь. Но в этот раз решили организовать путешествие немного по-другому. Сопровождающий от Верещагиной, Степан Рекунов, устав слушать Изины причитания по поводу бездарно потерянного времени, предложил вариант, как нам серьезно ускорить движение:

— Владислав Антонович, ежели вы спешите в Россию, так надо вам воспользоваться почтовыми лошадьми. Конечно, для кошелька сие накладно, но зато получается не в пример быстрее, чем ползти на собственных санях! Это наши извозчики, что возят чай санными караванами, экономят на лошадях, а вам-то это зачем! Слава Богу, почтовые станции ныне устроены на Сибирском тракте повсеместно. На сменных, почтовых, сможете по триста верст в день делать! Через две недели уже будете в Тобольске!

Эта мысль мне понравилась. Конечно, давая такой совет, Рекунов заботился прежде всего о своих товарищах и самом себе. Ведь чем быстрее мы уедем, тем скорее они смогут вернуться к себе в Кяхту… Впрочем, тут наши интересы совпадали. И, вновь презрев настойчиво пропихиваемую Изей грошовую экономию, я решил ехать на почтовых.

Мы наняли крепкие почтовые кибитки — своего рода крытые сани, обитые изнутри толстым, пахнущим овчиной войлоком, чтобы не так сильно дуло. Внутри было тесно, пахло морозом, кожей и степным ветром странствий. Укутались в тяжелые овчинные тулупы, ноги сунули в огромные меховые мешки из волчьих шкур. Изя, как всегда, жался и кутался, бормоча что-то про «собачий холод» и «когда же мы доберемся до цивилизации с горячим борщом и приличной постелью».

И вот под перезвон колокольчика под дугой, пронзительно-чистый в морозном воздухе, мы выехали из Кяхты. Путь наш лежал на запад, по Великому Сибирскому тракту. В день, меняя лошадей на почтовых станциях, мы проезжали по двести пятьдесят, а то и по триста верст. Это была бешеная, лихорадочная гонка по бескрайним, заснеженным просторам.

Мир за окном кибитки был однообразен и величественен. Бесконечная белая равнина, сливающаяся на горизонте с таким же белым, низким, словно нависшим над землей небом. Редкие, почерневшие на морозе перелески, похожие на щетину на небритой щеке. Заиндевелые телеграфные столбы, убегающие вдаль, как солдаты в бесконечной шеренге. Искрящийся алмазный снег, слепящий глаза так, что приходилось щуриться. Воздух был таким чистым и морозным, что, казалось, его можно резать ножом и складывать в карман.

Иногда мы обгоняли огромные, тянувшиеся на версты «чайные поезда» — бесконечные вереницы из сотен дровней и розвальней, груженых тюками с чаем. Лохматые, низкорослые сибирские лошадки, выдыхая клубы пара, похожие на маленькие облачка, с трудом тащили тяжелый груз. Угрюмые, обмороженные возчики в овчинных тулупах, похожие на медведей, шли рядом, понукая лошадей и переругиваясь хриплыми, простуженными голосами. Этот древний, тысячелетний путь все еще жил, дышал, скрипел полозьями по снегу. Каждый раз после этого начиналась ругань и склоки: мы требовали от ломовых извозчиков пропустить нас вперед, съехав в придорожный снег, а те не желали уступать. Тут Рекунов с его умением общаться с этой публикой нас здорово выручал:

— А ну, разойдись, канальи! Приказчик Аглаи Степановны Верещагиной едут! — грозно орал он, и ямщики, услышав громкую фамилию, тотчас покорно освобождали нам путь.

А потом был Байкал.

Мы подъехали к нему на закате. Байкал, как и всегда, поражал, что летом, что зимой. Огромное, бескрайнее ледяное поле, уходившее за горизонт. Лед, прозрачный, как слеза, был иссиня-черного, почти фиолетового цвета. Сквозь его многометровую толщу, как сквозь стекло, можно было разглядеть замершие в причудливых позах водоросли, камни на дне, даже силуэты каких-то рыб. Солнце, огромное, багровое, садилось за заснеженные сопки на том берегу, и его лучи, преломляясь во льду, зажигали в его глубине какие-то фантастические, неземные огни: рубиновые, изумрудные, сапфировые.

— Святое море… — благоговейно прошептал наш ямщик, снимая шапку и крестясь. Разумеется, на ночь глядя мы не полезли на лед. Заночевав на берегу, с утра пораньше мы тронулись в путь.

Переезжать Байкал зимой было целым ритуалом. На берегу, в селении Лиственичное, сдавались в аренду специальные «ледовые» сани, легкие и широкие, чтобы не провалиться в трещину. Наш ямщик, крякнув, выпряг тройку и перепряг ее в эти сани.

— Ну, с Богом! — сказал он, и мы выехали на лед.

Ощущение было непередаваемое. Казалось, мы не едем, а летим над бездной. Под полозьями с хрустальным звоном трескался тонкий слой снега, обнажая темную, бездонную глубину. Лошади шли осторожно, фыркая и кося испуганными глазами. Ямщик то и дело останавливался, стучал по льду специальной пешней, проверяя его толщину, объезжал огромные, в несколько метров высотой, торосы — нагромождения ледяных глыб, похожих на развалины сказочного замка.

На середине Байкала мы остановились, чтобы покормить лошадей. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как звенит в ушах. Только лед тихонько потрескивал и стонал, живя своей, таинственной, скрытой от глаз жизнью.

— Говорят, барин, — сказал ямщик, глядя в темнеющее небо, где уже зажглись первые, яркие, как бриллианты, звезды. — Что Байкал никогда полностью не замерзает. Всегда дышит. И если прислушаться, можно услышать, как под ледяным панцирем бьется его сердце!

А дальше снова потянулись бесконечные версты тракта. Мы проезжали через заснеженные города: Иркутск, Красноярск, Томск. Они были похожи друг на друга, как братья: деревянные дома с резными наличниками, каменные церкви, дым из труб, смешивающийся с морозным туманом.

Глядя на них, мы с Изей вспоминали, как долго шли сюда, в Сибирь, пешком. Никакого сравнения с нынешней гонкой: теперь мы в один день делали путь, на который два года назад нам требовалось десять дней пути и два-три дня отдыха в острогах.

Иногда в степи нас настигали бураны. Небо вдруг темнело, сливалось с землей, и на мир обрушивалась бешеная круговерть снега и ветра. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Лошади останавливались, жались друг к другу. Ямщик кутал голову в башлык, и мы по нескольку часов, а то и целый день, пережидали непогоду, стоя посреди бескрайней, ревущей степи. В такие моменты казалось, что мир исчез, что мы остались одни в этой ледяной, воющей пустыне.

Изя в такие минуты совсем падал духом.

— Ой-вэй, Курила, мы здесь замерзнем! Нас волки съедят! — причитал он, стуча зубами от холода и страха. — Зачем я только с тобой поехал в эту проклятую Сибирь! Сидел бы сейчас в своей Одессе, пил бы кофе, кушал бы форшмак…

И действительно, как только буран стихал, ямщик, отряхнув с себя снег, крестился, благодаря Господа Бога за счастливое избавление, снова брался за вожжи, и мы продолжали свой путь.

Так, день за днем, неделя за неделей, мы двигались на запад. Менялись пейзажи, менялись ямщики, менялись лошади. Неизменным оставался лишь скрип полозьев, звон колокольчика да бесконечная, заснеженная дорога, уводящая нас все дальше и дальше, в самое сердце России, навстречу моей туманной, непредсказуемой судьбе.