Много снов назад

Говорить для него было куда проще, чем ей всё слушать. Голос Дугласа был ровным, уверенным, но в то же время мягким. Ни единой запинки, сухого кашля или прочищения горла. Он будто выступал на заседании суда, а не перед женщиной, которая с напускной стойкостью выслушивала его, потупив стеклянные глаза вниз.

Когда Дуглас умолк, Кэрол не спешила отвечать. Сидела, надув красные губы, и притоптывала ногой под столом. Он не торопил её с ответом, что должен был стать не более, чем формальностью, поскольку изменить чего-либо она уже была не в силах. Дуглас не обязывал её обещаниями, не давал клятв или заверений в чем-либо. Они были взрослыми людьми, для которых секс перестал быть забавой, но и не был, в полной мерой, проявлением чувства. Смесь желания и потребности — вот, как можно было обозначить ту ночь. Иначе могло быть, только если бы на месте Кэрол оказался бы другой человек, что он боялся даже воображать.

— Я не буду винить тебя, если тебе, действительно, нравиться эта девчонка. Она отвратительная, но от того не менее красивая, — вздохнула Кэрол, прежде чем выдать грустную улыбку. — Даже если она тебе не нравиться вовсе, так даже лучше. Боже, это даже не моё дело вовсе, — она махнула рукой, выдав короткий нервный смешок.

— Всё в порядке, — Дуглас двинул плечами, не подавая виду, будто она была права или нет. — Мы могли бы и дальше оставаться друзьями, если ты только этого захочешь.

— Если мы смогли забыть о нашей первой ночи, то сможем забыть и об этой, — Кэрол говорила неуверенно, но это было именно то, что ему хотелось слышать, а потому возражать никто не стал. — В конце концов, мы взрослые люди. Всё останется, как прежде. Обещаю, — она поднялась с места и протянула вперед открытую ладонь. Дуглас поднялся следом и пожал её, довольный хотя бы одним решенным вопросом.

И всё же этот разговор изменил их отношения. Кэрол уже не была частой гостьей в его кабинете, наведываясь изредка и зачастую по делам. Натянуто улыбалась, когда они проходили мимо друг друга, но не останавливала посреди коридора, чтобы рассказать очередную сплетню, как бывало прежде. Не поджидала нарочно после занятий или во время обеденного перерыва, чтобы вместе отправиться куда-то.

Без зазрения совести Дуглас чувствовал облегчение. Кэрол более не донимала его, а потому на работу он начал ходить с большей охотой, чем прежде. Если она намеревалась своей отчужденностью насолить ему, то получилось всё в точности наоборот. Дуглас совсем не думал о Кэрол и об испытываемых ею чувствах, поставив для себя все точки над «і».

Гораздо более его коробила Рози. Из-за свободы, любезно предоставленной Кэрол, у него появилось гораздо больше времени думать о девушке, которую он встречал вопреки обстоятельствам всё реже. Казалось, она ещё прочнее, чем прежде, въелась в его голову, проникла под кожу, влилась в кровь.

Это заставляло его чувствовать себя глупо. Чем сильнее Дуглас хотел избавиться от мыслей о ней, тем только больше думал. Безо всяких явственных изменений его жизнь превращалась в безумие, с которым в одиночку едва ли можно было справиться, да к тому же он даже не подозревал как.

Чувства подобного рода Дуглас испытывал впервые, поскольку доселе ощущения были отличительно иными по отношению к тем женщинам и девушкам, с которыми приходилось иметь дело. Теперь в силу прожитого опыта и попытки разобраться в себе, он видел всё совершенно в другом свете, не находя любви в том, что привык ею называть.

К примеру, тридцатидвухлетний Дуглас вполне осознанно понимал, что пятнадцатилетнего Дугласа так сильно влекло к старшей за него Бриттани Андерсон, только потому, что та была окутана шлейфом чего-то запредельно недосягаемого, во что она, в конце концов, его посвятила. Она была первой, а потому осталась особенной. Он и облик её почти забыл, привычки, что с такой тщательностью запоминал, как и всё связанное с ней, кроме самого имени. Девятнадцатилетний Дуглас настойчиво добивался сердца Эллисон Батлер исключительно ради забавы. Милая, но категоричная. Ему нравилось её удивлять, потому что от этого она обожала его сильнее. По большей части, в их отношениях эгоизм отыгрывал более важную роль, нежели искреннее чувство. В конце концов, двадцатитрехлетний Дуглас был с Николь из удобства. Им было приятно вместе, даже довольно-таки хорошо, пока Николь первой не познала чувства, что противоречило их идиллии и было более настоящим, чем созданный красивой выдумкой уют, в котором не было и капли живого тепла. Они были милой семейной парой с портрета в рамке, напоминающей о чем-то хорошем, но, в сущности, холодном и пустом.

Он был привязан к Рози сильнее, чем к кому-либо. Без особых усилий, оставаясь исключительно самой собой, она влекла его к себе физически и ментально. Её будто кто выжег клеймом на сердце, и избавиться от шрама не представлялось возможности, впрочем как и просто не обращать на него внимание. Её имя было горячкой, вскипающей мозг, облик — ядом, отравляющим кровь, голос, глаза, мягкие губы — искушением, бросающие душу в пропасть самобичевания.

Её обвинение в причастности Дугласа к кругу людей, которых она всей душой искренне презирала и ненавидела, коробило его сильнее, чем должно было. Мужчина всё больше уходил в себя, утопал среди холодных волн её обличительных слов, находя в них отчасти правду. Он не был подобен им, но выбрал их сторону. Большая часть его сомнений строилась на основании того, что именно эти люди станут его осуждать, измучивать, отталкивать, когда теперь привилегия совершать подобное была на его стороне. Дугласу нравилось смотреть на них с высоты отрицания их принципов жизни, полных пустой бессмыслицы. Он и в своей жизни не находил много смысла, но хотя бы не притворствовал в этом, по крайней мере, пытался это делать. Прежде от угнетающей действительности спасала работа, в которую Дуглас погружался с головой, не замечая мира вокруг. Теперь же он оказался с ним лицом к лицу, но отвернуться не мог, как бы сильно того не хотелось.

Рози была его единственным утешением. Она отвлекала от всего пустого и неважного, придавая его существованию, если не смысла, то хотя бы больше радости. Забирала девушка не меньше — терпение, спокойствие, все до единой мысли и сон. Рози очаровала его, как будто нарочно, крепко привязала к себе с неким намерением и теперь мучила, сводила с ума. Возвращение из Вашингтона оказалось более болезненным, чем Дуглас мог предположить.

Он долго томился, изнывал, не находил себе места, хоть Рози нарочно или же случайно более не попадалась ему на глаза. Дуглас стал нарочно проходить мимо «Ужина с Барни» в то время, когда у неё была привычка ужинать, но не наблюдал её на прежнем месте. Со столика была снята бронь и зачастую за ним сидели другие люди. Несколько раз он даже заходил, заказывал кофе, персиковый пирог и будто нарочно выжидал её, но за всё время она так и не появилась. Выглядывал в окно, утром и вечером, как по расписанию. Нервно курил, неотрывно смотря вниз, но Рози не проходила мимо. Дуглас лишь видел её призрак и разочаровывался всякий раз, когда это оказывался кто-угодно, но не она. Безумие довело его и до того, что он стал прислушиваться, не хлопнет ли соседняя дверь, чтобы дать условный сигнал, что Рози оставалась на месте, рядом, но и этого не происходило.

Её внезапное исчезновение стало вдруг невыносимым. Терпеть молчаливую обиду девушки было куда легче, когда была возможность хотя бы видеть её воочию. Вместо этого Рози пропала, будто никогда настоящей и не была. Красивая выдумка, которой Дуглас так самозабвенно предался. Нашел её там, где не было на почве последних потрясений в виде развода, увольнения и переезда. Ему нужно было что-то, чтобы отвлечься, и он придумал её, как альтернативу действительности, а теперь ещё и сходил с ума из-за того, что было не настоящим вовсе.

В конце концов, Дуглас не мог не признаться самому себе, что это была крайность. Он совершенно запутался, а потому не нашел занятия лучше, чем в один из последних зимних вечеров зайти в один из баров, работающих допоздна. Дуглас решительно не был намерен уходить в сопровождении кого-либо, чтобы затем наутро проснуться либо с чужим лицом в собственной квартире, либо в чужом доме брошенным безликой незнакомкой. Напиваться до забвения тоже не имело смысла. Ему нужно-то было всего лишь немного выпустить пар и привести мысли в порядок. Даже если бы попытка сделать это оказалась бы тщетной, по крайней мере, он хотя бы пытался.

Пропустив два стакана крепкого скотча, Дуглас обрел решимость. Если Рози была недействительной, он должен был всего лишь постучать в её дверь и узнать наверняка. Если она была той, кем была всё время, ему пора было разорвать цепь боязливого терпения и дать свободу тому, что заключил в клетке смиренной души с целью убить. Пока преуспевал он только в том, что чувства убивали его, чего больше не было сил терпеть.

Ещё один стакан скотча и три выкуренных по пути сигареты привели Дугласа, в конце концов, к двери Рози. Он увидел её, настоящую, как ничто другое в этом мире. Смотрела на него с застывшим в голубых глазах недоуменным вопросом, ответом на который был поцелуй.