Мое частное бессмертие
Шрифт:
Я сказал: «Надо!» и отдал 3 коп. (с меня ещё 2). Приятно всё-таки – быть своим.
Тем более что Лебедев обрадовался покупке («Ух ты, ленинградский межзональный!») и кинулся в кухню за ножом.
«Надьк, смотри! – стал он разрезать сдвоенные полосы. —
Ларсен, Таль, Корчной… (вжик-вжик!). Тайманов, Глигорич,
Карпов!.. (вжик-вжик!).. Hадька, ты за кого?..»
– Мой жених! – вытерев об фартук руки, мама ткнула в одну из фоток на ободке таблицы. – Несостоявшийся!..
– Вот как?..
– За «Динамо» Киев!.. – отшутился я (мне эти фамилии ничего не говорили).
Но теперь мы с Лебедевым стали ловить «Маяк» о спорте» по радио и вносить результаты в таблицу. Но «Маяк» о спорте» – это аж в 23.00. От нетерпенья я нарисовал свою собственную таблицу (в тетрадке по арифметике). Результаты – по шестигранному кубику.
По обеим версиям (по кубику и по «Маяку») лидировал Анатолий Карпов.
Он был худенький, прозрачный. Весенний, как берёзовый сок. Серьёзность, юность, незатрёпанная талантливость светились в нём.
Но свеченье его колебалось от тяжких всхрипов В. Корчняка (это который «мой жених»), колдыбавшего следом. Помятый, пожилой, бизонистый, с турецкими злыми глазками, налитыми удивлением и упрямством, он не хотел отставать.
Я затирал его в моей таблице. Но он отыгрывался в сводках «Маяка». И как настойчивый ухажёр-насильник достиг своего в последнем туре.
Делёж 1–2-го места.
Впрочем, тогда, в июне-июле 1973-го, Корчняк мог выглядеть и по-другому: спокойней и нейтральней.
Неприятностям его суждено было начаться после.
Моё описание заимствовано из рассказа Лебедева и относится к 1975 году.
9
Нет, Лебедев – это вещь!
Исполнение всех желаний.
Вот мечтал я о велосипеде «Орлёнок». Он и приволок: не новый, с проржавью, но на ходу. Тросик ручного тормоза был сжёван, и мама запретила мне покидать двор. Тросики продают в «Авто-Вело» на базаре, и Лебедев обещал, что мы пойдём и купим.
Ещё он отвадил нашу Марью– домработницу. Клёво! Не люблю я этих Марьиных уборок по четвергам: голизну стёкол без занавесок, мокрый ветер в комнатах… Оказалось, что и Лебедев этого не любит. Р-раз, и Марья перестала приходить.
Ещё у него есть магнитофон «Юпитер-202» с плёнками Тома Джонса.
Ещё он конькобежец, один из самых ловких на Комсомольском озере.
Ещё он любитель астрономии и говорит, что с Земли послан сигнал к галактикам М-13 и теперь всё зависит от того, будет ли ответ от братьев по разуму.
«А вообще-то блеф! – объявил он как-то за обедом. – Астрономия есть наука о наших телескопах! Не более того. Реальный же мир не познаваем в принципе. Да и есть ли он на самом деле, этот реальный мир?»
«Новости дня! – попеняла ему мама. – Гегельянство какое-то!..»
Но она попеняла ему не строго. Не так, как она кидается на любого, кто только слово поперёк.
«Гегельянство? А вот и нет! – посмеялся Лебедев. – Полагаю, что
познать можно только самого себя!»«Ну тогда это эгоизм! – воскликнула она. – Это малодушный побег от мира!»
«Антропный принцип! – снова не согласился он. – А не эгоизм!..»
Я ни фига не понял. Но – интересно!!!
Нет, Лебедев – это вещь.
Лебедев – это снисходительность мамина, это сказочный аромат табака в комнатах, это вино и торт в будни.
Это первая мысль по утрам – не пришёл ли ответ из звёздного скопления М-13, пока я спал?
Эх, если бы он только предложил: «Будь Лебедев, а не Пешков!» – я бы подпрыгнул до потолка: «Ура! Буду!»
Потому что выбор между Пешковым и Лебедевым – это выбор между Ботаникой и Центром. А мне в Центре за…сь. Даже включая жирного Хаса.
Но не включая слепую Дашу, которая по целым дням сидит в Хасовом дворе и тянет мотки шерсти через спинку стула.
Кого-кого, а слепую Дашу я бы отменил: всегда она лезет обниматься с этими своими полуприкрытыми и выкошенными куда-то в сторону глазами.
Это так страшно, что я прям в ауте.
Hаверное, я не должен вспоминать о ней. Решить, что её нет на свете!
Зато во всём остальном я просто счастлив в Центре.
Я понял это во второе лето, когда мама и Лебедев поехали с тургруппой в Югославию.
Полдня мы провожали их. Я бегал с одного балкона на другой – высматривая такси.
А когда оно приехало, мы попёрлись с чемоданами вниз.
От слёз у меня щипало в глазах.
Но я знал, что будет хорошо. Так хорошо – как никогда не было!
Без мамы режим дня распадётся на нитки. Лето, остроптичий шум дворовых тополей, велосипедное свиристенье в Соборном парке, телевизор до 11 ночи – перестанут быть пунктами распорядка. Но пустят свой собственный пьяный сок…
И ещё:
– баба Соня не запретит мне ночлег на балконе,
– утром я буду спать до обеда,
– кушать только если голоден,
– не возьму ни одной книги в руки,
– спокойно рассмотрю голых тёток во «Всеобщей истории искусств».
Такси уехало. Мы с бабой Соней остались у палисада.
И тогда цвет воздуха переменился.
Во дворе всё потемнело – как в кинотеатре перед фильмом.
Это гроза вычерчивалась над сараями.
Она шла с Боюкан. И гремела так штутко, точно костяные шары вылетают за биллиардный борт.
Мы вошли в подъезд, и в ту минуту обвально полилось снаружи. В подъезде запахло помокшей пылью.
Мы поднялись в квартиру.
В то лето, как полевая тварь в норке, сложился я по виду квартиры, укрывшей меня с моими таблицами.
Она задакивала меня всяким порожком, плинтусом.
Одним балконом в филармонию, другим в тополиный двор со стеной сараев по границе она выдаёт план моей личности. Она – дворец моей грудной клетки, черты моего лица…
И хотя баба Соня утверждает, что ул. 25 Октября – это бывшая str. Carol Schmidt (при румынах) и что 40 лет назад тут какая-то Хвола жила (во 2-м подъезде), я не примусь откапывать чужую Трою. Мне только надо, чтобы бурная каша моего (моего!) воскресенья стартовала именно здесь.