Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая
Шрифт:
Это была чистая правда. Сбитый Лёхиным экипажем и севший на воду гидроплан республиканский эсминец действительно притащил в порт на буксире — с полупритопленными поплавками, сильно покоцаннный и побитый жизнью. Теперь его выставили на всеобщее обозрение на центральной площади Картахены, как символ победы, героизма и международной солидарности трудящихся.
Республиканцы не подвели — ловко организовали митинг с речами, флагами и криками «?Viva la Republica!» каждые три минуты. Музыка, аккордеон, трубачи и даже живой барабанщик. Гидроплан обвесили транспарантами, и даже приладили к нему пафосную табличку
Немецкий экипаж — побитый, оборванный и явно не готовый ко встрече с радостным народом — едва не стал главным блюдом на этом празднике. Толпа, воодушевлённая видом вражеской машины и подогретая митинговой риторикой, метнулась к ним со всей испанской горячностью.
Советские моряки, срочно собранные Алафузовым, успели вмешаться в последний момент. Им пришлось орать, махать руками и почти силой вырывать пленных из рук особо ретивых граждан.
Немцев спасли от немедленного расстрела. С большим трудом. Теперь они торжественно сидели в местной тюрьме, самом безопасном для них месте республиканской Испании, под охраной. В документах Алафузов назвал их поприличнее — «обменный резерв». На случай обмена на сбитых советских лётчиков или захваченных в плен моряков.
— Что, Алибабаевич, теперь сразу первый секретарь Компартии Туркмении будешь? — подколол его Лёха.
— Ты что, камандира! Такой ужасный слова говоришь! Совсем мало понимаешь в большой политика!
Моя совсем молодой ещё! Вернётся домой, моя герой — сразу на комсомол рулить поставят. Я из хороший урус! Очень хороший! Род, по-вашему. Ахалский текинец. Сначала местком, райком, потом горком… может, и обком… Может, третий секретарь, а может — сразу второй…
Алибабаевич закатил глаза, вдохновлённый масштабом будущего.
— Женицца только надо хорошо!
— Красивую жену найдёшь? Чтобы любила тебя? — поинтересовался Лёха.
— Камандира! Да какая разница, какая морда!!! Аппарат только быть должен!
(Алибабаевич употребил другое слово, но автор волюнтаристически заменил его подходящим по смыслу.)
— Большой махер давать буду! Выкуп. Чтоб из хороший урус была!
— Тогда, и сразу в комсомол горком в Ашхабад можно… Но махер много давать надо. И как потом собирать? Хлопка столько не приписать сразу! И даже за три года не приписать!
Товарищи помолчали. Море шуршало о камни где-то внизу, за стеной госпиталя. Пахло солью и табаком.
Алибабаевич заворочался на кушетке, почесал зад сквозь повязку и, понизив голос, будто говорил о государственной тайне, зашептал:
— Камандира… вот скажи, как деньга в Союз провезти, а? Ну вот как?
Он глянул по сторонам, потом снова на Лёху:
— Деньги у моя есть! Не волнуйся! Как шпионов в Мадриде словил, ещё оттогда остались. Но разве это деньга? Это же песеты!
Он выразительно сплюнул в сторону кустов:
— На песеты что? Только подарка покупать можно! Подарки — дело хорошее, очень нужное! Всей родне надо покупать! И в наркомат, и в райком, и начальник шахер — тоже надо, как без этого…
А вот в Союзе песета зачем?
Он замолчал на секунду, прикинул:
— Надо как-то на манат менять, ну, в смысле — на ваш московский рубль.
— Главное — чтоб не шимонали по приезду! А то
скажут — Алибабаевич капиталист, буржуй!— Потом бегай, доказывай, что не враг народа, а просто экономно миллионы хранил в трусах, — пошутил Лёха. — Давай, выздоравливай! Познакомлю тебя с одним третьим помощником с нашего парохода — решите свои вопросы.
Стрелок замер на секунду, прищурился и заулыбался во всю свою и так уже лоснящуюся физиономию:
— Вот стану первый секретарь — сразу на свой шахер названий переделаю! Наш шахер, город в смысле, всегда «КААКХА» был! А ваши, русские, — тут он неодобрительно покосился на Лёху, — называли просто КАКА!
Он скривился, словно проглотил тухлую дыню.
— А теперь, ты смотри, какой-то «Гинзбук» назвал! Безобразий полный! Наверное, героический еврей был! Только у нас он не был!
— Алибабаевич! — не выдержал Лёха и расхохотался. — А как ты Гинзбурга переназовёшь, если дадут?
— Ясный дело! — воодушевился Алибабаевич и поднял палец вверх. — «КОММУНИЗМ»! Шахер «КОММУНИЗМ». Прямо так и напишу!
— Большую табличку на въезде сделаю, чтоб человек знал, куда он попал — в «КОММУНИЗМ». А с обратной стороны, на выезде, опять напишу —
Он довольно захихикал, потом осёкся и добавил:
— Если первый секретарь туркмен — то второй всегда русский. Или наоборот, как сейчас. Но это неправильный секретарь!
Родня писала — первого секретаря скоро расстреляют совсем. Тогда сразу первый туркмен будет, русский только второй.
— Лучше не надо зачеркивать! — хмыкнул Лёха. — У вас и так весёлый такой карьерный лифт.
Алибабаевич кивнул, встал на локте и, морщась, снова почесал задницу сквозь повязку:
— Такой у нас шахер-махер! Главное — чтоб человек из хороший урус был. Тогда правильный уважений будет. Даже если, как я, в ж@па ранетый!
— Знаешь, меня записали — тяжёлое ранение спины! Вот так! Моя совсем правильный герой!
— Так что, командир, приезжай обязательно! — уже на совершенно чистом русском выдал Алибабаевич.
Самый конец июля 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес, пригород Картахены.
Жара стояла такая, что казалось — небо вот-вот расплавится и стечёт по крыльям. Над аэродромом Лос-Алькасарес воздух дрожал, как в котле, перемешанный с парами бензина и гарью раскалённого железа. Всё это висело в воздухе тяжёлым, липким маревом.
Спрятаться было некуда. Ни в тени, ни под крылом — даже там воздух стоял, как в духовке, и пах смесью пота, керосина и выжатых нервов. Люди выглядели как выжженные куклы — комбинезоны носили на голое тело, но рукава давно были сняты и болтались, завязанные узлом на поясе.
Механики и мотористы ходили полураздетыми, плечи лоснились от пота, на коже выступали тёмные разводы от бензина и масла — словно абстракционисты неаккуратно разрисовали их тела. Пилотки и панамы выцвели добела, только по краям оставались соляные каймы.
Где-то копались во внутренностях мотора, где-то ставили очередные латки на полученные пробоины, где-то камарады сидели, откинувшись к ящику с запчастями, глядя в раскалённое небо, где пока было пусто.
Но пусто — не значит спокойно.