Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

* * *

Самолёт мягко оторвался от земли — легко, как лодка от причала. Лететь было чуть больше часа, и Лёха, не спавший нормально больше суток, провалился в чёрную, уютную пустоту без снов, свернувшись калачиком на мешках с почтой.

Проснулся он резко — в ровный, успокаивающий гул моторов вплелись чужие, резкие нотки. Низкое тук-тук-тук, будто кто-то лупил по фюзеляжу раскалёнными костяшками.

Он приподнялся, отдёрнул угол занавески и выглянул в иллюминатор. В правом крыле чётко виднелась цепочка аккуратных дырок — как будто их оставил гигантский степлер. В следующий миг фюзеляж дёрнуло, и пули хлестнули по обшивке, как злые осы. Где-то в салоне громко завизжали.

Запах крови ударил в нос резко и тяжело. Кто-то заорал. Стекло треснуло. Металл рвануло в нескольких местах сразу. Одна из пуль больно клюнула Лёху в левое предплечье — будто ткнули с размаху раскалённым шомполом.

Он отшатнулся, зажав руку, и уже без занавески увидел, как человек форме республиканской армии рухнул вбок, оставив на подлокотнике то, что секунду назад было ухоженной кистью…

Глава 23

Йопп

Конец августа 1937 года. Аэродром Альмеиз, пригород Хуески.

Йопп глубоко вдохнул кислород из бортовой системы, задержал дыхание на пару секунд, чтобы прочистить голову, и вернул маску на крючок. Надо было прийти в себя — и выглядеть собранным на постановке задания, которую вот-вот начнёт этот заносчивый хлыщ Кнюппель. Тот считал себя, кажется, не просто гауптманом, а чуть ли не наместником Всевышнего или фюрера, что, в общем-то, одно и то же — особенно на этом пыльном, забытом аэродроме, где даже трава росла с неохотой.

Хотя какое там задание — всё и так ясно. Прямой курс: полтора часа до Барселоны, разворот, полчаса до французской границы, снова разворот и обратно. Точно, чётко, как по транспортиру. Да и зачем притворяться, будто они не гоняют этот маршрут чуть ли не каждый чётный день.

Вчерашняя пьянка — а точнее, дипломатическое укрепление боевого духа в обществе пилотов 3-й группы — всё ещё гудела в висках глухим эхом. Йоппа выдернули из сна слишком рано, и он был зол. Он бы с удовольствием поспал ещё полчаса. А лучше час. Или два. Но — увы.

Тонкий, как карандаш, его Dornier привычно разогнался по полосе, встряхнул корпусом, будто утрясал багаж внутри, и пошёл на взлёт. Воздух подхватил машину с почти родной лёгкостью. Йопп взглянул на приборы, поправил регулятор шага винта и вывел курс строго на Барселону, неспешно набирая высоту.

Через полтора часа, по расписанию и без сюрпризов, они прошли над аэродромом Эль-Прат. Йопп с ленивым интересом наблюдал, как снизу выныривали республиканские истребители. Поздно. Это просто возня. Те только начинали взлёт, а его разведчик уже уходил на пяти километрах — прямиком в сторону порта. Петля над доками, несколько секунд на наблюдение, ровный курс для фотографий и направление к лягушатникам, к самому началу Пиренеев.

Минут через пятнадцать штурман, дремавший с полураскрытым планшетом на коленях, вдруг подался вперёд и ткнул пальцем в стекло слева.

— Там… борт. Слева десять и ниже на тысячу. Похоже, идёт параллельно с нами на север.

Йопп посмотрел. Чуть левее и почти на километр ниже двигался шустрый, толстенький серебристый силуэт — скорее всего, транспортник. Не прятался. Не маневрировал. Шёл уверенно, параллельным курсом, словно знал, что ему всё дозволено.

— Республиканец, — пробормотал Йопп. — Ни у нас, ни у итальяшек таких не бывает. — И уж точно не здесь и не на этой высоте.

Он слегка отрулил влево, чтобы лучше рассмотреть попутчика. Транспортник шёл снизу и чуть впереди — слишком чётко, уж больно заманчиво.

Сбить борт для разведчика — это редкость… Тут можно и плюшек получить как следует… А Кнюппель, при всей своей говнистости, умел ладить с начальством… — промелькнуло в голове, как ворох шелестящих мыслей.

Йопп убрал руку с руля, включил интерком и коротко бросил:

— Штурман, пулемёт к бою.

Dornier плавно ушёл в пологое пикирование. Самолёт под ним дрогнул, ускорился, и нос медленно начал склоняться в сторону неизвестного борта.

— Сейчас посмотрим, кто там у нас такой смелый. Может, пришло время подправить график республиканской авиапочты.

Конец августа 1937 года. Небо между Барселоной и Перпиньяном.

Самолёт вдруг резко повело влево — с сильным, нервным креном, будто невидимая рука дёрнула его за крыло. Двигатели завыли на высокой ноте, как испуганные звери, а фюзеляж завибрировал, заходя в глубокий и опасный разворот.

Лёха, как мог, перетянул ноющее и кровоточащее предплечье ремешком от сумки и с трудом выбрался из своего закутка. Воздух гудел и дрожал. Он вцепился в поручни и, пригибаясь, пополз вперёд, наступая на разбросанную почту. Как и в любом пассажирском самолёте, хвостовая часть была абсолютно слепой — из неё ничего не было видно, кроме бледных лиц и страха в глазах пассажиров.

Толкнув дверь кабины, он едва не отшатнулся — запах крови и отчаяния ударил в лицо. Сильный, тяжёлый, как удар мешком. Внутри царил хаос, звенел аварийный зуммер, хрипели моторы.

Хосе, сидевший на левой чашке, завалился в проход. Его поза, открытые глаза и угол наклона головы не оставляли сомнений — повреждения были несовместимы с жизнью. Тело, недавно живое и шумное, теперь было просто массой в лётной куртке.

С правой стороны Хуан вцепился в штурвал, лицо его было белым как мел. Он бросил короткий взгляд на Лёху и прохрипел:

— Ayuda!.. Помогай!

— Йопп тв… мать! — не к месту вспомнил Лёха маму пилота фашистского разведчика.

Лёха не стал переспрашивать. Он схватил Хосе под руки и потянул — тело оказалось неожиданно тяжёлым, будто не хотело уходить. Волоча его в проход, он задел коленом какой-то рычаг, откуда потянулись обрывки проводов. Хосе осел в узком простенке у переборки, голова безвольно стукнулась о стенку.

Лёха перелез через тело, ввалился в кресло, забрызганное кровью, и попытался сориентироваться. Панель приборов рябила, стрелки дёргались, штурвал оказался липким на ощупь.

Хуан что-то снова пробормотал — невнятно, бессвязно. Затем, выдохнув, откинулся на спинку кресла. На его левом плече расползалось тёмное пятно. Кровь медленно пропитывала форменный китель, капала на пол, впитываясь в обивку кабины.

Самолёт дёрнулся, слегка просел, затем затрепетал, словно сам решал — падать или пока ещё побарахтаться.

Лёха вцепился в штурвал, выводя машину из крена, и глухо выдохнул:

— Давай… попробуем не сдохнуть.

И он остался один на один с самолётом.