Москва, Адонай!

Настя приобняла Арсения, положила руку ему на плечо:

– Но не все же так – те, кто под сильным впечатлением, часто наоборот, замыкаются и избегают говорить…

Орловский кивнул.

– Отчасти ты права, да, есть такое…

Запыхавшийся Николай с Элей вернулись к столику. Орловский посмотрел на обоих внимательными, немного протрезвевшими от чая глазами. Эля выпила залпом бокал минеральной воды и пошла в сторону туалета, захватив с собой подругу.

– Мальчики, мы скоро вернемся.

Сарафанов сел напротив, раскинулся на диване. Часто дышал и глуповато улыбался. Через пару минут, когда отдышался, допил остатки коньяка и закрыл глаза. Судя по опущенной голове, резко уснул, но почти тут же вздрогнул и разлепил глаза, как новорожденный. Посмотрел на друга, отер свесившуюся на подбородок слюну:

– Муартхня…. э-э-э… Да что с тобой, шкура? Ау? Ты как на собственных поминках сидишь… а где девочки? А где минералочка моя?

Арсений проигнорировал поток вопросов.

Сарафанов зевнул и потер глаза, чуть пришел в себя, помахал рукой перед лицом друга:

– Первый, первый, как слышишь меня, прием? Але, носорог, ты оглох? Ты чего такой похоронный седня все время? Даже когда смеешься, в глазах ритуальная контора… Хватит свой чай бузгать… Лучше бы пригубил еще… маненечко.

Сарафанов поучительно выставил перед собой пьяные, неуклюжие пальцы и показал, что такое «маненечко».

– Арсюша, я как твой друг, просто обязан тебя спасать… на тебя же без слез смотреть нельзя, ты как бедная Лиза в пруду… давай совсем немножечко еще выпей, а то у нас какой-то «Майн Кампф» назрел в воздухе… где радость, я не пойму, где праздник, да что такое, в самом-то деле? Ты мне что-то не договариваешь, барракуда… Прям хоть кричи… И когда ты, наконец, уже запомнишь: шанкра – это сифилис, Шанкара – мыслитель, комментатор Вед и религиозный мистик. Не перепутай, одна буква – не пустяк, Арсюша…

Орловский засмеялся, а Сарафанов не без удовольствия крякнул – порадовался, что смог расшевелить друга…

Эля и Настя вернулись из туалета. Арсению казалось, что подруги сливались теперь в одну женщину, которую он слишком сильно хотел, чтобы продолжать анализировать эту многоликую, колеблющуюся чепуху женских тел…

Через пятнадцать минут попросили счет и расплатились с официантом.

Марк с улыбкой проводил глазами ушедших гостей. Через час ресторан опустел, оживленную суматоху сменили приглушенный свет и бормотание менеджера, стоявшего за кассой. Громов наконец сорвал фартук, скомкал и бросил в угол вонючей раздевалки, увешенной дешевыми джинсами, куртками из кожзаменителя и цветастыми футболками с пятнами на подмышках. Вдоль стен свалены грудой мужские и женские туфли, кроссовки с лохматыми шнурками и сапоги с потными стельками. Тесное помещение. Едкий душок. Брошенный бейдж с именем щелкнул об стену, из кармана упавшего на скамейку фартука вывалились блокнот и нарзанник. Марк потер освободившуюся от узла широкую шею и подобрал ненавистное барахло; когда наклонился, обувной душок стал еще плотнее.

Тяжелую перечницу размером с СВД, которую приходилось таскать с собой весь день, дабы по первому требованию гостя сдобрить блюдо свежей россыпью горчинки, Марк поставил на ее законное место и с облегчением вздохнул – окончание очередного дня на официантских галерах ощущалось только после того, как этот хомут шел к чертям.

Он сбросил с себя потную рубашку, подошел к заляпанному зеркалу с потрепанными картинками голых девиц; начал вращать головой и вытягивать руки к потолку, чтобы выпрямить сгорбленную спину. Суставы захрустели, косточки щелкнули. Синие глаза провалились в дряблые веки – от недосыпания разрослись черными кругами. Громов отерся влажными салфетками, несколько убрав ощущение нечистоты. Достал из рюкзака коробку с вишневым соком и сделал несколько больших глотков. Сел на стул и вытянул ноги, положив их на деревянную скамью. Несмотря на запах потных носков и обуви, он не спешил – не было сил, чтобы сразу переодеться и отправиться домой. Он приподнял ноги еще выше, подложив под них картонную коробку, чтобы кровь отлила от ноющих ступней…

Через несколько минут вышел из притихшего ресторана, захлопнутого, как шкатулка. Двинул по переходу на станцию метро.

Явление III

Четыре года назад Арина Калинина перебралась из Оренбурга в Москву – одолели испитые физиономии, серость будней и душная теснота стандартных двориков, в свое время так щедро вырезанных советским серпом и вбитых казенным молотом по всей стране. Несмотря на готовность и желание работать, найти хорошее место было непросто – сначала попала в сферу продаж, где большие оклады, обещанные работодателями на сайтах, чаще всего оказывались миражами, то есть чисто теоретическими возможностями получить солидную сумму, если будет выполнен нечеловеческий процент, однако на практике все работники довольствовались суммами, которых впритык хватало на съемное жилье и на самую простую еду. Только вздыхали иногда и завистливо перешептывались о тех редких случаях, когда кому-то из старичков удавалось сорвать банк.

Ее переезд в столицу был достаточно спонтанным и не имел конкретной цели – просто хотела уйти подальше от того, что окружало ее на провинциальной родине. Только и всего. В двадцать два года Арина окончила Оренбургский государственный педагогический университет, аббревиатура которого состоит из четырех страшных, каких-то потаенно символических букв ОГПУ, словно с горькой иронией подчеркивающих ее ощущение неволи. Получив диплом, сразу подалась в Москву и поступила на Высшие двухлетние курсы Литературного института, где ей дали комнату в общежитии на Добролюбова-Руставели. Поселили перво-наперво с взбалмошной истеричкой, отличавшейся суицидальными наклонностями, едким запахом изо рта и тяжеловесными белыми хлопьями нескончаемой, вопреки всякому лечению, молочницы из-под нижнего белья. Арины хватило на месяц, после чего в договорном порядке поменялась комнатами с молодым суженым этой пахучей декадентки и ее вагинально-бессмертных грибков.

Оказалась в комнате вместе с начинающим поэтом-гомосексуалистом Андрюшей, который любил коктейль апероль шприц, Земфиру и, как это вполне генетически оправдано – однополое порно. Из этой незамысловатой троицы и состоял, собственно, его вечерний досуг и более того, скажем так, вся надводная сущность личности поэта, который, впрочем, совсем не писал стихов, по крайней мере, Арина ни разу не видела, чтобы Андрюша вообще хоть что-нибудь писал или даже просто держал в руках бумагу с ручкой. Все время, пока он находился в комнате общежития, Андрюша в наушниках лежал под одеялом, уткнувшись в экран ноутбука и щелкал мышкой. Да и причастие «начинающий» тоже было трудно применимо к его персоне, поскольку поэту уже давно перевалило за тридцать, а он только щелкал мышкой, пил апероль шприц и слушал Земфиру. Короче говоря, все начинал и начинал. Собственно, единственное, в чем Арина уверилась на его счет, что уж гомосексуалистом он точно был настоящим, причем отборным пассивом – худосочный мальчик с костлявыми лопатками ни секунды не таился перед ней и почти в первый же вечер раскрыл свои голубые карты. Он часто возвращался в комнату с букетом цветов, ставил их в вазу, падал на кровать лицом вниз и долго лежал так – зажмурившись и подложив под себя руки. По ночам Калинина в темноте рассматривала его – койка поэта стояла у противоположной стены – почему-то ночью казалось, что лицо Андрюши гниет. Лица спящих, в принципе, особая категория – глядя на лицо спящего человека, можно рассказать о его прошлом и настоящем гораздо больше, чем после даже самого задушевного разговора; спящие лица счастливых детей, умиротворенных стариков, проживших хоть и тяжелую, сложную жизнь, но все-таки оставшихся в ладах со своей совестью – эти лица всегда несколько светились в темноте, а вот лицо Андрюши как будто подгнивало, напоминая истлевающий в черноземе птичий костяк. В Литературный Арина поступила не потому, что у нее имелись какие-то творческие амбиции, просто до истерики любила Платонова, а когда узнала, что в последние годы своей жизни гений-мученик провел в квартире, в которой сейчас располагается одна из аудиторий этого института, вопрос о том, куда поступать, решился сам собой. Тем более, комната в институтском общежитии сводила на нет проблему с жилплощадью.

Девушка с интересом ходила на лекции и семинары, слушала, смотрела, впитывала, но писать ничего серьезного, за исключением нескольких экспрессивных монологов и скомканных эссе, не написала – Арина не чувствовала потребности высказаться, она чувствовала потребность – вдыхать. Отучившись и здесь, через два года начала кочевать по съемным квартирам. В связи со всем этим жилищным многообразием были в московской жизни Арины и тараканы в посуде, и измазанные старческим говном ковры в прихожей, и разговоры о ценах на подмосковный батон с картошкой, и гейское ню, боковым зрением случайно увиденное в ноутбуке Андрюши, и бригады скорой помощи с запыхавшимся тонометром, чья резиновая груша, похожая на клизму, шипела, точно змея.

За общежитием последовало жилье на ВДНХ, где сдавала комнату матерая гедонистка – семидесятилетняя оторва-хохлушка «тетя Халя», как ее называла Арина, передразнивая украинский акцент старой нимфоманки. «Тетя Халя» стабильно оставляла на кухонном столе рядом с граненым стаканом свои зубы. Оранжевые тараканы взбирались на розовую полость бутафорского рта и с энтузиазмом копошились на вставной челюсти. Девушка обматывала пальцы влажными салфетками, прогоняла тараканов и перекладывала зубы в стакан с гигиеническим раствором, но после того, как Арина в первый раз наткнулась в ванной на забытый ею анальный фаллоимитатор, стала воспринимать привычку оставлять челюсть на столе как старческую невинную шалость. «Тетя Халя» в принципе была женщиной очень колоритной и определенно нескучной.

Похожая на средневековую фурию с ядовито-рыжими волосами, она буквально сшибала с ног тех, кто ее видел впервые. Особенно обескураживали откровенные декольте, открывавшие шарпеистую грудь, и привычка пользоваться двумя помадами – она всегда обводила размалеванные под вишню губы черным контуром. Когда же «тетя Халя» открывала свое экзотическое «опахало», то это был даже не нокаут, а скорее удар палицей или алебардой – сальные анекдоты и воспоминания о былых похождениях вгоняли в краску даже самых матерых и тертых жизнью сукиных детей. Особенно пенсионерка любила рассказывать историю о том, как в год гагаринского полета в Космос, будучи шестнадцатилетней оторвой, провела несколько ночей в каком-то «лесотехническом общежитии» и «подцепила там мандавошек». «Тетя Халя» щеголяла этими «мандавошками», как тщеславный солдат ранениями и шрамами – женщина рассказывала про них с тем упоением, с каким заправский алкаш вспоминает, насколько душевно он в свое время «ублевался», ибо «портвейн был хорош, да и компания знатная». Арина могла только догадываться, почему «тетя Халя» так любила эту историю, – то ли это была бравада «прожженной суки», как пенсионерка себя иногда называла, то ли ей просто нравилось чувствовать себя хоть как-то причастной к подвигу Гагарина, а может, все дело было в том, что у женщины не имелось ни детей, ни внуков, о которых старушки обычно так любят без конца рассказывать, поэтому «тетя Халя» рассказывала про свою насыщенную сексуальную биографию и «мандавошек», ибо о чем-то, в конце-то концов, нужно же рассказывать женщине в старости!