Москва майская

Они так долго ехали в автобусе, что постепенно даже воспоминания о Москве были стерты полями, лесами и пастбищами с пасущимися на них и одновременно неряшливо испражняющимися животными. Третьей с ними ехала Алла Зайцева, детдомовка в брюках, работавшая в том же самом научно-исследовательском учреждении, что и Максимов. (Это не был институт физики, химии, железа или камней. Учреждение занималось гуманитарными проблемами. Может быть, это был экзотический Институт международного рабочего движения? Допустим.) Молодые энтузиасты под шумок изучали в нем вовсе не рабочие движения. Впоследствии (этот период находится уже за пределами данного тома) Эд сдружился с детдомовкой, оказавшейся исключительно «хорошей девушкой» (так существует категория «хороших парней»), и получал от нее на ночь, на пару дней, вдруг, машинописный перевод какого-нибудь модного западного социологического труда. Таким образом ему удалось ознакомиться с трудами Маршалла Маклюэна по поводу информации и паблисити, прочесть «Одномерного человека» Маркузе. Институт переводил западные шедевры для собственного внутреннего употребления.

Сквозь густую азиатскую жару автобус выехал наконец к долгой и низкой поверхности воды. Высоко над дорогой на холме возвышалась церковь, а с другой стороны прилип к пруду продовольственный магазин. Меж двух останков колонн без ваз (на то, что вазы были, указывали позеленевшие от времени корешки цоколей) они ступили на мост, обтрепанный временем, и вошли в парк.

— Оглянитесь! — приказал пунцовощекий экскурсовод приятелям (и девушка Зайцева приехала в поселок впервые). — Видите, по этой дороге помещик в экипаже выезжал из санатория для дефективных детей. — Максимов указал в глубину парка, где возвышалось громоздкое, крашенное известкой здание о нескольких этажах, деревянное, и даже с глупой башней-луковицей. — Проезжал по мосту через пруд. И экипаж медленно, кругом поднимался на холм, к церкви… Все это, разумеется, обветшало после революции…

— Хоть кто-то жил красиво, — сказал харьковчанин.

— Сейчас некоторые тоже живут красиво, не беспокойся, — сказала Зайцева. Сама она жила в шестиметровой комнате у Крымской площади. После того как Алка достигла совершеннолетия и покинула детский дом, она добилась этой клетки в коммунальной квартире, полагающейся ей как ребенку репрессированных, а затем реабилитированных родителей. Алку живо интересовали проблемы социального неравенства.

Миновав санаторий для дефективных детей, вокруг санатория земля была обильно усеяна слоем пожелтевших сосновых иголок, они углубились в лабиринт несвоевременно убогих деревянных строений. По сообщающимся дворам бродили с квохтанием куры, подпертое шестами, сушилось белье, за невысокими оградками из серых досок видны были грядки с луком и другой, уже менее внятной огородной зеленью. У нескольких разверстых темными пастями входов в строения сидели на старых стульях и скамьях старухи. Старик был редким зверем в том поколении, добросовестно выкошенном несколькими войнами. Если бы не лето, удручающее зрелище представлял бы из себя поселок. В окружении растений нищета менее заметна.

— Таких двориков в Москве уже не найдешь, — с гордостью заметил Максимов.

— Можно найти, — возразила Алка. — Если хочешь.

Они поднялись по десятку ступеней на крыльцо и, миновав мужчину в майке, задумчиво сплевывающего семечки на дохлую траву у крыльца, прошли в сумрачный коридор. Пахло жженым керосином, гадкой жидкостью против насекомых и душными воскресными варевами. У двери, выкрашенной в потускневший, но розовый когда-то, сомнений не было, цвет, Максимов остановился. «Здесь!» — сказал он торжественным шепотом. Из-за двери доносилась приглушенная классическая (харьковчанин решил, что средневеково-итальянская) музыка. Максимов постучал.

Музыку заглушили, и дверь открылась. На пороге стоял невысокого роста седоусый старик в кепке. Бульба носа, зависающая над усами, была темнее щек. В серой рубахе, не заправленной, но свободно спадающей на просторные хлопчатобумажные штаны. (Назвать их брюками у автора не поворачивается язык, так же, как ткань вдруг нелепо сама собой назвалась хлопчатобумажной. В стране, где пишется эта книга, брюки назвали бы коттоновыми. Вспомним, что Достоевский в прошлом веке употреблял выражение «демикоттоновый платок».)

— Здравствуйте, Евгений Леонидович! Хорошо, что мы вас застали… Судя по кепке, вы собрались гулять.

— Володя? Максимов? А я вас в прошлое воскресенье ждал. У меня тут целая орда народу была… — Старик топтался нерешительно в дверях, не зная, очевидно, что же делать, войти в комнату или… Снял кепку.

— А я вам Эдика Лимонова привез. Вы слышали? Познакомьтесь. Он раньше в Харькове жил, теперь в Москву перебрался. — Максимов подтолкнул харьковчанина к старику. Из двери напротив высунулась толстая женщина с красивым, но одутловатым луноподобным лицом. Смерила всех взглядом и, фыркнув, захлопнула дверь.

— Проходите в комнату, что же мы стоим тут… — Дав войти девушке Зайцевой, старик вошел в затемненную комнату. Пробрался к окну и сдвинул с него штору. В окне подрагивало листьями молоденькое деревце. На крыше сарая напротив точил когти о серую перекладину рыжий кот.

— Дуняшка за мной шпионит. — Старик усмехнулся. — Баба, которая выглядывала. Продавщицей в продмаге работает. Она тут на Олю мою накричала, обвинила нас в том, что мы отливаем у нее из примуса керосин. Я было вступился за Олю, но вышел мужик, с которым она сейчас живет, и заорал: «Ты, старикашка, фашист, молчи! Мы о тебе все знаем, читали в газетах, мы тебя на чистую воду выведем!» — Старик улыбался. Невесело, впрочем.

— Вы хотите, чтоб я с ней поговорил, Евгений Леонидович? — Максимов сделал движение в сторону двери.

— Ни в коем случае, Володя! Она скоро забудет о нас с Олей. Дуняшка — баба неплохая, вздорная только. На нее находит иногда. Лучше дать ей перебеситься, чем раздувать историю. Я с ними мирно стараюсь, мне с ними жить. Что вы от них хотите, простые люди…

Харьковчанин оглядел комнату. Две железные кровати, застеленные грубыми солдатскими одеялами. Печь, выступающая из стены. Умывальник в углу у двери, под ним таз. Ведра с водой, прикрытые фанерками. Ведро с углем у печи. Множество холстов экономно располагались по периметру комнаты. Стены сплошь в картинках. Графика. Лишь одна большая картина маслом, изображающая камни…

— Нравится? — Старик проследил за его взглядом. — Это Олина работа, не моя.

— А где Ольга Ананьевна? — Максимов уселся на одну из кроватей.

— В Москву уехала с Валей. Зубы у нее разболелись. Так что я один тут хозяйничаю. Садитесь, девушка. Вас как зовут?

Привычно, не глядя, старик пошарил за занавесью, закрывающей входную дверь, и извлек оттуда деревянную плоскость. Привычно разложил плоскость в стул.

— У вас сколько здесь метров? — спросила Алка.

— Это Алла Зайцева, Евгений Леонидович! Моя коллега! — Наконец догадался представить подругу Максимов.

— Девять.

— Как же вы тут вдвоем? У меня что-то между шестью и семью, но я-то одна. И потом я в центре Москвы, у Казанского собора… А что, водопровода у вас нет?

— Нет. Воду со двора из колонки ведрами таскаем.

— И туалет во дворе?

— Угу… Зимой, конечно, не очень удобно, — смущенно согласился старик и извлек из-за занавески второй стул. Сел на него. Встал опять. — Я вам чай сделаю.

— Не нужно, Евгений Леонидович, не суетитесь, мы тут винца привезли. — Максимов извлек из сумки бутылку вина.

— Почему же ваш… — Алка остановилась, вспоминая что-то. — Кем вам Оскар Рабин приходится? Зять? Муж вашей дочери или Лев, ваш сын, почему они вас в Москву не заберут? Купили бы вам квартиру. Оскар во всю сейчас картины иностранцам продает. Самым популярным художником у иностранцев сделался. Деньги-то у него есть.

Алка-детдомовка привыкла расправляться с проблемами решительно и прямолинейно. Дипломатия, считала Алка, — удел ханжей и робких душ.

Старик, отодвинув от стены легкий столик, покрытый изрезанной клеенкой, провез его к кровати, на которой сидели Максимов и харьковчанин.