Москва майская

— Приступим к бизнэс, да? — Виля снимает кепку и очки и вытирает лицо платком. Лишенное очков и кепки лицо его выглядит лицом слегка опухшего подростка. — У нас много работы впереди. Вальтер, извлеки, пожалюйста, мою машину…

— Я, я… — Вальтер разрезает молнией досаафовскую сумку. Аккуратный магнитофон, судя по осциллографам — профессиональный, переходит из розовых лапищ Вальтера в бледные руки Вили.

— А это для вас, господин Борис! Держитье! Подарок от мистера Штайна. — Вальтер вручает Файнбергу желтый конверт. — Теперь я буду передавать вам подарки мистера Штайна, поскольку наш общий друг был вынужден покинуть пределы вашей территории… Я извиняюсь, Билл… — Следующие несколько фраз, обращенные к Эйзеру, были произнесены Вальтером по-английски.

Покончив с «Вилей», Вальтер оборачивается к Борису:

— Я хотел бы высказать тебе несколько пожеланий мистера Штайна по поводу его подарка. Он ни в коем случае не желает вмешиваться в ваши дела, это лишь пожелание мистера Штайна. И я уеду, оставив вас с Биллом.

— Если это не сверхсекретно, Вальтер, для экономии времени Саша может записать пожелания мистера Штайна, а мы с твоим другом займемся интервью. У меня сегодня есть еще одно важное свидание. Разве что мистер Штайн хотел бы, чтобы о его пожеланиях знал только я лично? — Профессор обрывает край конверта и заглядывает внутрь. — О, прекрасно, самые лучшие, бесполосные!

— Нет, мистер Штайн не просил о сверхсекретности… Ха-ха-ха! — Несмотря на смех, физиономия немца выражает неудовольствие.

Поэт наконец берет из рук Доры Михайловны пиджак.

Профессор удаляется, за ним следует спина корреспондента «Лос-Анджелес таймс». Поэт вспоминает, что в нагрудном кармане у него лежит десяток листков с именем и адресом, что-то вроде самодельной визитной карточки. Нащупав листок, он делает выпад и рукою касается уходящей спины корреспондента:

— Держите, Билл! Мой адрес. Когда вам нечего будет делать или в поисках материала. До конца июля вы можете меня найти в указанном месте.

— Спасибо. — Опухший подросток вежливо улыбнулся. — Я воспользую.

— …особо говоришь об этот человек. Емю вы должны дать тыясячья…

— …овского поддерживает не только мистер Штайн. Может быть, мистер Штайн не знает. Целесообразно ли?.. У нас есть куда более нуждающиеся люди.

— До свиданья, Вальтер! До свиданья, Саша!

— Пока, Эдвард.

Наглый немец даже не оборачивается. Саша молчит.

Поэту приходится, хочешь не хочешь, идти к двери, у которой стоит, открыв ее, Дора Михайловна, и выйти вон.

17

Иностранцы, очевидно, умудренные опытом, не оставили машину у подъезда. Или же приехали на такси.

«Интересное они племя — иностранцы», — думает поэт. В столице их тысячи. Многие знакомые его имеют своих иностранцев. У Эда тоже теперь есть друг-иностранец — Ларс Северинсон. Правда, он никакой не корреспондент, но всего лишь студент из Швеции. Швеция же несерьезная заграница, почти как Прибалтика. Шведом поделился с ним Алейников.

Он решает, не пользуясь автобусом, пройти прямо к метро и энергично шагает по опустошенной земле, среди некрасивых новостроек, продолжая размышлять о феномене иностранцев. Дружить с ними выгодно. Можно выменять полушубок на стереоустановку, икону — на шикарное женское платье от лучшей французской фирмы. Впрочем, иконы становятся все дороже, и даже самую захудаленькую нестарую икону можно выменять на пачку самых дорогих бесполосных сертификатов, какие притащил Вальтер Файнбергу и его компании… Анна Моисеевна пытается подбить поэта на то, чтобы он попросил шведа купить им сертификаты.

— Никогда! Мы — богема, а не спекулянты и фарцовщики, Анна! — строго отчитал ее поэт. — Не забывай, что мы творческие люди! Изобретатели, а не приобретатели! Да и что ты станешь делать с сертификатами?

— Я куплю на них в «Березке» вещи, которых не найдешь в советском магазине, Эд! Например, косметику. И загоню эту косметику втрое или вчетверо дороже!

— Чтобы после пойти в ресторан и в один обед спустить все, что ты заработала. Стоит ли суетиться… Мы должны жить, как учит мудрый Гробман: рубль в день, и уровень жизни, требующий более рубля в день, согласно Екклезиасту, есть суета сует и всяческая суета!

— Иди ты в жопу, Эд, со своим Екклезиастом и с Гробманом. Я хочу в ресторан! — вызывающе сказала Анна Моисеевна. — Я сама попрошу Ларса, чтобы он купил сертификаты!

— Попробуй только!

— Попробую… завтра же! — выкрикнула Анна Моисеевна. Однако до сих пор не попробовала. Она боится все же своего поэта. И сама гордится перед другими тем, что они — семья изобретателей, в то время как многие нонконформисты погрязли в буржуазности. У Брусиловского, скажем, бывать приятно, как заграницу посетил, однако, его шкуры, бокалы, фондю и иностранные напитки заставляют Эда и Анну презрительно морщиться… Непростительная слабость…

Что будет делать профессор Файнберг с сертификатами? Покупать на них косметику, чтобы продать ее вчетверо дороже? Целый увесистый западный конверт с сертификатами получил. Сколько же там сертификатных рублей может быть? Несколько тысяч, пожалуй! Вот это да, Анна бы с ума сошла… Файнберг раздаст сертификаты своим людям: Доре Михайловне, Саше, может быть, семьям тех, кого посадили за политику. Часть сертификатов Борис возьмет себе. Ему нужно, он уже два года не работает, не может устроиться, сказал Володька-революционер. Софья Васильевна, она же советская власть, выставила его с работы. Кто такой, интересно, мистер Штайн? Американец, очевидно, если мистер.

Однако Борис и его друзья хорошо организованы. Едва арестуют кого-нибудь в Ереване или Минске, а уже следующий выпуск «Хроники» упоминает об аресте. Получается, что у них существует сеть своих людей, охватывающая весь Союз. А может быть, сами сотрудники кагэбэ и милиции дают им сведения? Очень может быть. В советском обществе не только интеллигенты недовольны приостановкой процесса, начатого Хрущевым, как бы его, этот процесс, поточнее определить… Буржуазизации? Предположим, что так. Или западноизации? Ну это уж вовсе нелепое получилось слово. Как бы там ни было, каким словом ни обозначь, верно то, что не одни только интеллигенты были заинтересованы в переменах. Множество новых людей во всех сферах советской жизни хотели бы получить большую власть или доступ к власти. Множество лейтенантов КГБ хотели бы стать капитанами, множество капитанов — майорами и так далее. Без переделки общества у них уходит на все эти повышения по службе целая жизнь, а вот вместе с хрущевской мини-революцией взлетели к вершинам власти совсем вдруг неизвестные типы. Как стал редактором «Правды» этот, как его? Аджубей. Вот чего, в сущности, все хотят: уцепившись за новую идею буржуазизации или демократизации, мощно взлететь вверх, а не подло плестись вместе с жизнью до пенсии. Сейчас этим людям досадно. И они по-своему тихо мстят режиму. Арестовали, скажем, в Ереване распсиховавшегося инженера, потребовавшего вдруг на партсобрании роспуска компартии или еще чего-нибудь сверхэкстравагантного: выхода Армении из Союза Советских Республик. Капитан ереванского кагэбэ после службы, переодевшись в костюм и большую кепку, заходит в телефонную будку и звонит армянскому подпольному корреспонденту «Хроники»: «Рафаэль! (Или Гамлет, или Леонардо, у армян пристрастие к пышным именам.) Отметь у себя! Арестован Грегор Карапетян, инженер, 1930 года рождения, за призыв к роспуску компартии и требование перехода к многопартийной системе. Помещен в республиканский психбольнице. Жена его оставил, он разнервничался, бедный. Но этот мотив не передавай. Между нас, дорогой, он, конечно, слегка сюмасшедший. Может быть, временно, но сюмасшедший. Но ты етого тоже не передавай по инстанции… Нет, больше ничего нет, дорогой. Агапетов отпущен домой, но ты подожди давать этот сведения, может быть, я попытаюсь, чтобы Агапетов опять задержали. Всего хорошего, дорогой…»

«Невероятно или вероятно?» — спрашивает себя наш герой, входя в станцию метро «Юго-Западная». Очень даже и вероятно. Свихнувшихся на почве политики он уже встречал в жизни. В 1962-м вместе с ним в буйном отделении харьковской психбольницы, знаменитой «Сабурки», был заключен парень-атлет Анатолий (фамилию его наш герой начисто забыл) — бывший секретарь комсомольской организации одного из цехов Турбинного завода. Экс-секретарь пользовался множеством привилегий. Его выпускали в неурочное время в прогулочный двор корпуса, и он возился там часами с самодельной (два цементных блока и труба) штангой. Анатолию позволялось также обедать на спокойной половине и оставаться там вечерами, играть в шахматы или смотреть телевизор. Выглядел экс-секретарь вопиюще могущественным и неуместным борцом тяжелого веса, почему-то живущим среди доходяг, шизофреников и параноиков.

— Что он тут делает? — спросил Эд у медбрата Василия. — От армии, что ли, косит? Такой здоровяк. И почему его не переведут на спокойную половину? Он все равно большую часть дня у них проводит?

Василий лениво повернулся, сминая мощной жопой постель, на которой сидел.

— Господь с тобой, пацан, какая армия, ему под тридцать! А на спокойную Тольке нельзя, потому как он тяжелый психопат. Ты его в припадке не видел: все крушит и ломает. Ты с ним ни в коем случае не говори о политике. Он от таких разговорчиков заводится. Последний раз он от призывов к октябрьской годовщине в «Правде» возбудился. Еле скрутили. Самой заведующей отделением Нине Павловне глаз подбил. Пришла его уговаривать. Мы теперь прежних ошибок не повторяем, как только он тон разговорной речи начинает повышать, мы начеку. Чуть что, из соседнего корпуса подмогу вызываем и трое на одну руку, трое — на другую, и к кровати полотенцами. Он к нам, пацан, был, между прочим, прямо с завода, с комсомольского митинга доставлен. Знаешь, что он отмочил там? К новой революции, — Василий понизил голос и даже оглянулся по сторонам, — призывал комсомольцев готовиться и для этого усиленно заниматься физической культурой! Он и у нас на «Сабурке» к новой революции себя готовит, ни дня не пропустил…