Москва майская

— Я взялся как друг Революционеру помочь. Мы живем в одной квартире.

— Кому помочь?

— Володьке. Я его Революционером называю.

— Тогда уж Контрреволюционер…

— Можно и так. Вообще-то я стихи пишу, ни в какой политике не участвую.

— Как можно в наше время стихи писать? Когда в стране такое происходит.

— А что такого в стране происходит? — Поэта обидело пренебрежительное отношение функционера подпольного журнала к стихосложению. Да кто он такой, этот Саша? Саш на свете много, а поэт Лимонов один.

— Как что? Чехословакию задавили танками. Демократическое движение в своей собственной стране Брежнев и банда разгромили, лагеря опять наполнены жертвами, а вы стихи пишете. Искусство для искусства развели…

— Слушайте, профессия «свергателя властей» во все времена предполагала риск как неприятную, но неизбежную часть профессии. Хотите власти — рискуйте. Вы же не для меня ее добиваетесь, но для себя. Сделайте так, чтобы не вас сажали, но вы сажали.

— Вы что, не понимаете, что в стране царит коммунистический террор? Вы не понимаете, что в этой стране открытая оппозиция немыслима?!

— Ну если немыслима, тогда сидите в лагерях и не жалуйтесь. Вы что, хотите, чтоб вам за ваши прекрасные голубые глаза власть на тарелочке подали?

— Вы, следовательно, отрицаете существование такого понятия, как права человека, и то несомненное обстоятельство, что советский человек не обладает всеми правами, определенными Гаагской конвенцией?

— Вы уже спорите? — Дора Михайловна появляется, неся на подносе чайник и чашки. — Не нужно спорить. Несогласия в мире и без нашего участия достаточно.

— Если бы вы не были другом Володи, я бы решил, что вы принадлежите к другому лагерю.

— И решив, что я принадлежу к другому лагерю, что бы вы сделали? Убрали бы меня, как Нечаев в свое время пришил студента Иванова? Так же глупо и неуклюже?

— Тотчас бы после вашего ухода я бы перевез персонал на другую квартиру.

— Можете успокоиться. Я из блатных. Мы, в отличие от вас, интеллигентов, не раскалываемся. У нас развитое чувство личной чести. До свиданья.

Поэт гордо выходит в коридор.

Дора Михайловна отпирает для него замки.

— Чаю бы выпили все же, а?

— Благодарю вас.

Лицо у старухи доброе, но глупое, решает он, спускаясь по лестнице.

16

Здорово я ему все же выдал. Элегантно так. «Я из блатных. В отличие от вас, мы не раскалываемся!» Блатные, конечно, раскалываются, но реже интеллигентов. Эти колются сплошь и рядом. Их же собственная «Хроника» и сообщает об интеллигентских покаяниях… Насчет того, что я блатной, это я, конечно, загнул. Однако если я пять лет грабил, пусть и окраинные, но магазины, и даже участвовал, пусть и на вспомогательной роли, в большом кредитном деле, близко к большим деньгам походил, может, я имею право? Может, пяти лет достаточно? Каков минимальный срок, после которого можно с полным правом говорить: «Я — вор»?

— Молодой человек! — Крик застает его на последних ступенях последнего марша лестницы. Он задирает голову. Старуха держит его пиджак высоко вверху. — Вы пиджак забыли!

— Не бросайте! Там у меня… Я подымусь! — За его спиной в подъезд входят. Слышны шаги нескольких человек. Жильцы? А вдруг нет, не жильцы? Может быть, дать им обогнать себя? Для конспирации. Он наклоняется и развязывает шнурок на туфле. В момент, когда он начинает его завязывать, в поле зрения появляются штанины отличных ярко-синих джинсов и другие — серо-серебристой ткани. И не проверяя документов, можно с уверенностью сказать, что обладатели штанин принадлежат к одной из трех малочисленных групп населения. Они или: 1) пижоны, могущие заплатить большие деньги за иностранную одежду, или 2) фарцовщики, или 3) иностранцы…

Переведя глаза со штанин на лица идущих по лестнице, он не сомневается: иностранцы. Хотя на голову одного из них, очкастого, напялена глупейшая, не по сезону теплая советская кепка, а с плеча обладателя серо-серебристых штанин свисает сумка с надписью «ДОСААФ». Куда могут идти в этом скучном доме иностранцы? В квартиру профессора Файнберга, то есть в «Хронику», без сомнения. Довязав шнурок, он спешно разгибается. И по пятам иностранцев входит в квартиру.

Иностранцев вышел встречать в переднюю сам профессор. Коренастый дядя лет шестидесяти в белом свитере и опять-таки «иностранных» (извиним профессиональное пристрастие героя) брюках.

— Виля, дорогой! — Профессор, схватив руку младшего, того, что в глупой кепке, тянет кепочника на себя и целует его два раза. — Рад тебя видеть, Виля… Очень рад тебя видеть!

Дора Михайловна сжимает пиджак поэта. Саша недовольный, брови сбежались вместе, сопит. Сцена явно не предназначалась для глаз «курьера», хотя бы и приятеля Контрреволюционера. Слаженности Лубянской тюрьмы, где, по воспоминаниям очевидцев, заключенных водят по коридорам таким образом, чтобы они не могли встретиться нос к носу, их подпольная организация еще не достигла.

Наш герой умеет быть наглым, если хочет. Вспомните, как он изнасиловал дружбой интересующего его Сапгира.

— Саша, я хочу перед вами извиниться… Признаю, что я был не прав.

— Все ясно, — бормочет Саша. — Забудем…

— Познакомься, Борис, это Вальтер, мой болшой дрюг! — Виля делает шаг в сторону, дабы фасад Бориса был обращен на фасад «болшого дрюга».

— Очень… очень приятно! — Крупное лицо профессора выражает действительно крайнюю приязнь. Руки двух мужчин смыкаются.

— Вальтер! Это ты? — восклицает наш наглец и, повернувшись задницей к Саше, отпихивает в сторону Вилю, несет руку к Вальтеру.

— Мы познакомились у Брусиловского. Я — Эдвард! Эдвард Лимонов! — Наглый поэт разводит руки и входит в им самим организованное объятие с Вальтером. В долгий тесный зацеп. Можно подумать, что два ближайших друга встретились. На деле ничего подобного. Он не знает фамилии немца. Даже не уверен в его профессии. Он обнимается с пахнущим резким одеколоном здоровым немцем лишь из желания досадить Саше. Показать ему, что он не просто юноша-курьер, что он сам по себе и кое-что значит в московском мире. Приступ комплекса неполноценности посетил нашего героя, как иных бросает на дорогу эпилепсия.

Против ожидания, немец его вспомнил.

— Толя в поръядке? И Галья? О, подожди, ты знаешь Виллю Эйзера? Корреспондент «Лос-Анджелес таймс». Познакомьтесь, ребьята!

— Эдвард Лимонов, поэт!

— Билли Эйзер. Очен приятно.

— Хотите сделать со мной интервью, Билл?

— Почему нет, может быть. Только сегодня я занят. Уже делает интервью с Борис.

По очкастой физиономии Вилли ясно, что молодой поэт Лимонов его не заинтересовал. Иностранных журналистов больше интересуют пожилые прозаики «Хроники». Новоиспеченный москвич уже убеждался в этом не раз. Билли Эйзер с удовольствием прискакал делать интервью с Борисом, потому что Файнберг — один из редакторов «Хроники» и деятель еще чего-то. В «Хронике» регистрируются все «политические» аресты, происшедшие на территории Союза Советских. Вот если бы поэт Лимонов попал бы в тюрьму…