Москва майская

Антагонисты во всем остальном, на сей раз больной и медбрат согласно округлили глаза и покачали головами.

— А что ты с него возьмешь? Псих он и есть псих… больной человек. Не шизофреник, но больной… У тебя нет папиросы, пацан?

Закурив, Василий поглядел на сидящего на корточках у туалета голого шизофреника, экс-лейтенанта ракетных войск Игоря Романова, и вздохнул:

— По мне так желаешь революцию — готовь ее тихонько, как Ленин готовил. Зачем же комсомольцев при этом стульями по черепам. Разве ж это нормально?..

Да, думает поэт, спускаясь по эскалатору. Ничего нормального в битье комсомольцев стульями по черепам нет. Несмотря на то, что он сам вчера колотил стулом приятелей… И то, что академик Сахаров съездил милиционеру по физиономии, пытаясь пройти в зал, где судили крымских татар, тоже ненормально. Давать милиционерам пощечины, как женщинам, — идиотство. (Он был убежден, что убивать милиционеров во время ограбления сберкассы нормально.) Даже оцарапал, говорят, милиционера, как баба… Теперь об академике говорят все чаще. Революционер Володька знает академика лично:

— Великий человек, Эд… Изобретатель атомной бомбы… После вторжения в Чехословакию у него открылись глаза…

— А раньше они у него были закрыты? — скептически осведомился поэт. — И свою бомбу он тоже с закрытыми глазами делал? И кто такой Сталин, он, бедняга, не понимал? Он ведь, кажется, лауреат Сталинской премии?

— Ты все опошлишь… — поморщился Революционер. — Может, ты это по молодости, из чувства противоречия, чтобы самоутвердиться?

— Ну а что, правда, он до 1968 года на Луне жил?

— Очень даже может быть, что и не знал он ни о лагерях, ни о других несправедливостях. Наукой поглощен был. И ты ведь знаешь, Эд, как у нас засекреченных ученых изолируют и охраняют, а при Сталине с его шпиономанией еще хуже было. Живут они в тщательно охраняемых особых домах, за городом есть несколько поселков для ученых, куда простому смертному вход запрещен. Да он мне как-то сказал, Сахаров, что в продовольственном магазине до возраста сорока пяти лет ни разу не был. А когда попал, домработница заболела, не знал, куда идти, и не в академический распределитель пришел, но в гастроном нормальный, и ужаснулся. Полки пустые, жрать народу нечего. Тут-то у него глаза и открылись…

— Ну и тип! Как можно было до сорока пяти лет прожить в пробирке под колпаком и живой жизнью никогда не заинтересоваться?!

— Он ученый. Ты забыл. Его страстью всегда была наука в первую очередь.

— Его наука, еб его мать! Во-первых, бомбу он не один делал, но в коллективе академика Тамма, и вообще что, бомба — это мечта человечества, да? Лучше бы он сверхколбасу изобрел! Да его, по сути дела, нужно бы судить за преступление против человечества, твоего дружка! Атомную бомбу произвел и теперь гуманизм разводит. Чехов он жалеет, еби его мать… Да Чехословацкий корпус наших сибирских партизан в 1919 году пачками вешал, ты забыл об этом?!

18

О Чехословацком корпусе это не его аргумент. Это отцовские, капитана Вениамина Ивановича Савенко слова. Ранним утром 21 августа кричали они друг на друга, отец и сын, нервно расхаживая по большей комнате кооперативной квартиры в доме на новой окраине Харькова. Он приехал к родителям за несколько дней до этого, подкормиться после тяжелого и изнурительного первого года в Москве. Взвесившись в родительской ванной, обнаружил, что похудел на одиннадцать килограммов.

Мать стояла у стены, испуганно наблюдая ссорящихся мужа и сына, лишь время от времени позволяя себе вскрикнуть: «Вениамин! Эдик! Прекратите! Веня, ты старше…»

Это она разбудила сына, спавшего в большой комнате на тахте: «Наши войска вступили в Чехословакию, Эдик…» Она сказала это и осталась стоять в дверях, глядя на сына, как бы ожидая от него объяснения случившемуся. Уже в переднике, аккуратная, уже что-то делающая на кухне. Мать всегда вставала раньше мужчин.

За пятнадцать лет до этого, он мгновенно вспомнил ситуацию, произошла подобная же сцена. Только тогда они жили в одной комнате, и за окнами было еще темно, еще даже не наступил серенький мартовский рассвет. «Сталин умер!» — воскликнула мать и включила свет. И стала у радио в углу, чего-то ожидая.

Ему тогда только что исполнилось десять лет, и он еще верил всему, чему его учили в школе. Он знал, что вождь и учитель его нации серьезно болен. Тревожные бюллетени публиковались ежедневно на первых страницах газет и зачитывались по радио. Вся страна перепуганно следила за пульсом и температурой вождя. Он встал с дивана. Он смутно понимал, что обязан что-то сделать. (Диван только что стал его ложем, заменив выкрашенную синей масляной краской детскую железную кровать, отданную соседям. Где-то она сейчас, эта кровать, давно, должно быть, выброшена в металлолом, пошла на переплавку, стала частью автомобиля «Жигули» или вертолета, летающего над афганскими горами?) Он встал рядом с диваном, в синей маечке и сшитых матерью трусиках цветастого ситца, и заревел. В голос. Взахлеб. А от радио, из противоположного угла комнаты, бархатный, кладбищенский, до невозможности трагичный, как моцартовский «Реквием», голос диктора Левитана закончил фразу, о смысле каковой догадалась уже по ее торжественному началу Раиса Федоровна… «Иосиф Виссарионович… СТАЛИН».

Сын ревел. Стояла, бледная, прижавшись к стене, мать, и отец поднял наконец, высвободив его из одеял, лицо.

— Сталин умер… — подтвердила мать нетвердо, колеблющимся голосом. И подвывая, качаясь на тонких ножках, рыдал его сын, председатель совета отряда, пионер Эдик Савенко.

— Я с дежурства пришел, — начал отец негромко. — Я устал, спать хочу…

Пионер Эдик зарыдал еще пуще и громче, может быть, возмущенный подобной неожиданной бесчувственностью отца.

— Молчи, дурак! Не знаешь, о ком плачешь… — буркнул отец раздраженно. — И ты тоже, Рая… — прибавил он и, отвернувшись от семьи, накрыл голову подушкой.

Пионер заткнулся. Вытер ладонью лицо. И опять лег в постель. В школу было идти еще рано.

В этот раз отец встал. То ли он выспался и ему не нужно было идти на дежурство, как пятнадцать лет тому назад, то ли на сей раз происшедшее волновало его куда более. Отец был в тапочках и в старых синих галифе с голубым лампасом. Не знающие физического труда плечи его показались сыну круглыми. Загорелая лысина отца окаймлялась серебристой сзади черепа полосой. Отцу было ровно пятьдесят в тот год.

— О чехах ты беспокоишься, благородный! «Голос Америки» [8] ты слушаешь. Неделю как ты у нас живешь и все к ящику ухом тянешься. Твой «Голос Америки» [9] тебе все объясняет. О чехах он беспокоится! — Отец вдруг резко остановился у буфета. Рюмки, бокалы и всякие с точки зрения столичного сына мещанские уточки, слоники и козлики зазвенели, покачнувшись вместе с половицей. — А то, что твои чехи в 1919 году наших партизан в Сибири пачками расстреливали, ты этого не знаешь, да? Чехословацкий корпус помнишь, историю изучал? Как они по Сибири нашей и по Поволжью прошлись?

8

Внесена в реестр СМИ, выполняющих функции иностранного агента.

9

Внесена в реестр СМИ, выполняющих функции иностранного агента.