Москва майская

— Зачерпните вон синей кружкой из ведра.

— Вы мне напомните, Евгений Леонидович, перед уходом, я вам воды принесу, чтоб вам ведер не таскать, — сказал Максимов.

— Что вы со мной как с больным, Володя? Старый — это не больной…

— Я не потому, Евгений Леонидович. Уж больно колонка от вас далеко. А мне размять мышцы полезно.

— Вы по-прежнему в баскетбол гоняете?

— Сейчас только как любитель. Я уж старый для этого, Евгений Леонидович.

— Ну вот, и вы старый, и я старый… Алла Зайцева, вы тоже себя старой считаете?

— Нет, — сказала Алка твердо. — Нисколько. Какая вода хорошая у вас.

— Вот хоть что-то хорошее нашли в Долгопрудной.

— Ну нет, вы меня не поняли, — запротестовала Алка, — я не критикую. Только у вас здесь сейчас, как в Москве, наверное, было лет двадцать назад. Отсталость ужасная. И народ какой-то убогенький.

— Это точно, — согласился Кропивницкий. Видно было, что он подшучивает над решительной детдомовской девушкой. — Передовые все сбежали в Москву. И работают там на больших передовых предприятиях. Экономически рассуждая, у нас здесь только мелкие предприятия, и рабочая сила — политически незрелая. Не говоря уже о буфетчицах и продавщицах, Долгопрудную населяют старухи на пенсии, кровосмесительные слесаря, инвалиды… Есть даже один, который ловит крыс в силки. Сдирает с них шкуры, сшивает и продает. Очень мрачный тип. И очень отсталый… В Долгопрудной, Алла Зайцева, даже знахарки есть. Болезни заговаривают. Как ни странно, Оля, однажды, когда ее совсем уж зуб замучил, обратилась к знахарке. За рубль, знаете, та ей боль сняла. Честное слово! И боль, и опухоль. К сожалению, рублевого заговора хватило только на десять дней.

— Евгений Леонидович, а стихи-то забыли?

— Может, вы, Володя, прочтете? Я сегодня что-то не в голосе. Сиплю…

— Ну как же я, ваши-то стихи. Прочтите хотя бы одно сами. Ребятам вас интересно услышать.

Старик огладил лысину ладонью и открыл тетрадь. Пошевелил губами и закрыл.

Все ждут смерти. В ожиданьи Деют всякие деянья. Этот в лавочке торгует, Этот крадучись ворует, Этот водку пьет в пивной, Этот любит мордобой. Словно маленькие дети Голубей гоняют эти. Вот контора: цифры, счеты, Масса всяческой работы. Смерть без дела скучно ждать, Надо ж время коротать.

15

Он сходит с автобуса и по скучной улице новоотстроенного района идет, отыскивая нужный номер: 68 в. Коробки удручающе похожи. Привыкая к новой коробочной жизни (все большее количество населения переселяется в отдельные клетки на окраинах), страна одновременно уже проявляет недовольство новым способом существования. В народном фольклоре, в анекдотах появился обширный свежий отдел: «Новостройки». Обычно пьяные, анекдотические мужья, путая коробки, входят не в свои квартиры, проводят там ночь и, неопознанные чужой женой, уходят. Взаимозаменяемость, стандартизация не нравится населению. Раньше населению не нравилось жить в коммунальных квартирах. Там им не хватало… одиночества? Употребим английское слово «прайвеси», ибо русского эквивалента феномену не существует, читатель. Что бы устроило население, неизвестно. Может быть, удовольствие иметь комнату в коммунальной квартире в центре Москвы и одновременно отдельную квартиру в бетонной коробке на окраине. Интересно, где бы среднестатистический советский человек проводил бы большее количество времени? Вероятнее всего, пять рабочих дней недели большинство населения проводило бы в коммунальной квартире. Ближе с работы и на работу, веселее и привычнее. И человечнее, потому как люди в коммуналке близки друг к другу, хочешь не хочешь. А на субботу и воскресенье население дружно валило бы на окраины в Черемушки и Новогиреево. Выспаться, побродить по квартире в халате или голыми, полежать в ванне, вволю поделать любовь, не сдерживаясь присутствием соседей.

От него требуется только передать Революционеровы тексты, и до свиданья. Определенный риск в этом предприятии есть. За квартирой, может быть, следит кагэбэ, и его засекут, выследят, возьмут на заметку. Однако он скоро съедет от Кушера в любом случае. И он не собирается заниматься революционной деятельностью ежедневно. Он взялся отвезти тексты из любопытства. Ему хочется поглядеть, что из себя представляет подпольная типография. Впрочем, Революционер не сказал, что это подпольная типография. Журнал? «Хроника», вот как это называется. «Хроника текущих событий». Революционер показал ему несколько номеров. Издают они хуже, чем Эд издает свои стихи. Правда и то, что они не продают свою «Хронику» по пять рублей штука, потому могут позволить себе плохое качество.

Он находит квартиру 41 и, как наказывал Революционер, делает три длинных и два коротких звонка. За дверью тихо, ни звука… Володька не сказал, что делать, если сразу не откроют. Звонить ли опять или нет. Он, однако, повторяет звуковой код: три длинных, два коротких. Молчание.

В подъезде еще не выветрился запах свежей краски и цементной пыли. Однако с перил уже облупилась кое-где краска, стены уже разрисованы местными новыми детьми. Вперемежку с ругательствами, традиционными членами и женскими половыми щелями есть надписи новой эры: «Битлз!», «Я люблю Джона Леннона!».

Рисунок мотоцикла. «Ява» — крупно выписано на моторе. Прогресс, мировая культура соседствует на стенах с исконными биологическими интересами.

Он еще раз набирает звуковой код и, выругавшись «мать его, Революционера, так!», сбегает по лестнице. Столько протрясся в автобусе и теперь буду трястись на обратном пути. «Там всегда кто-нибудь есть!» Мудак Володька, и я сам мудак, зачем согласился. Два часа потерял. Лучше бы брюки шил.

Выскочив из подъезда, он останавливается и пытается сообразить, где находится остановка автобуса в обратную сторону, в Москву. Парень в очках, темные волосы загибаются в крупные букли, запыхавшись выскакивает вслед за ним.

— Вы звонили. Извините. Прошу вас подняться.

Войдя в квартиру, пропустив нашего героя первым, парень закрывает дверь на несколько замков.

— Еще раз извините. У нас такой порядок. Мы должны были убедиться, что вы один.

В квартире, теперь их становится слышно, стучат сразу несколько пишущих машин. Прихожая, изгибаясь коленом коридора, демонстрирует несколько дверей. Парень открывает первую. Стены комнаты, куда они входят, почему-то завешаны одеялами. За столом, помещающимся в центре комнаты, над пишущей машиной склонилась толстая старая женщина.

— Здравствуйте!

— Можете не представляться, если не хотите. — Парень подвигает ему стул.

— Вы привезли Володины материалы?

— Привез. Володины. — Поэт снимает пиджак, кладет его на стул, расстегивает рубашку и вынимает спрятанный под ремнем помятый и взмокший от пота конверт. — Вот! Меня зовут Эдуард Лимонов. Я поэт.

— Я Саша. А это — Дора Михайловна.

— Вы что, печатали, когда я звонил? Вы это изобретательно придумали — одеяла на стены. Я ничего не слышал.

— Одеяла — это чтоб соседи не слышали. Лучше бы, конечно, пробкой стены обить, как у Марселя Пруста было, но увы, слишком дорогое удовольствие. Не по карману, да и пробки не достать столько.

— Одеяла тоже хорошо. Однако жарко, наверное, от них?

— Мы проветриваем. — Парень уже разглядывает Революционеровы каракули. — Перерыв устраиваем.

— Володя просил извинить его за то, что он не успел перепечатать текст.

— Дора Михайловна разберется. Главное, что материал пришел вовремя… Хотите, может быть, чаю? Дора Михайловна, вы бы отдохнули! С самого утра сидите.

— Я не устала. А чаю хорошо бы. Я поставлю. — Встав, женщина оправляет платье. Лицо у нее усталое, пусть она и утверждает, что не устала. Она выходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— У Доры Михайловны муж в лагере сгинул, — сообщает Саша, продолжая переворачивать листы революционной рукописи.

— У вас, Саша, тоже кто-нибудь в лагере погиб? Вы поэтому журнал свой выпускаете?

— Отец не вернулся, да… И поэтому, и не только журнал помогаю делать… А вы что, в первый раз курьером? — Саша отвлекся наконец от рукописи и смотрит в глаза поэту.