Москва майская

— Несерьезно смешивать людей, занимающихся политикой, с мелкими окраинными уголовниками. Все мы люди, но мотивы-то разные… Соображаешь?

— И ты всерьез веришь, Володька, что вы занимаетесь политикой? Вы занимаетесь истерикой по поводу того, что вас не допускают заниматься политикой…

— Глупости ты говоришь, поэт! Тогда и Ленин истерикой занимался. Что у него к 1917 году было? Малочисленная слабая партия, группа скорее. Мы с Якиром могли бы сейчас же куда более многочисленную политическую партию создать, чем была в апреле 1917-го у Ленина. Только опасность репрессий нас останавливает. Одно дело, ты понимаешь, расплывчато называться «движение за демократизацию», а если «партия», они нас так упрячут глубоко, что никакие иностранные корреспонденты и писка не услышат…

Лениным Володька умудрился заткнуть поэту глотку. И то верно, к моменту Февральской революции семнадцатого года партия большевиков была одной из самых малочисленных. Исторический факт. Всего в России было зарегистрировано тогда 42 партии.

— А я сегодня идею о независимом Союзе писателей Сапгиру предложил.

— Он, конечно, против?

— Угу…

— Ну ясно, ему есть что терять. Это ты, молодой голодранец, можешь позволить себе удовольствие пофрондировать.

— Ну знаешь, Сапгир тоже немало поголодал в этой жизни. И вышел из говна, как все мы. Отец его был портной, алкоголик. Если бы не «дед» Кропивницкий, с его детьми Генрих дружил, может быть, он никогда бы и не вылез из (кто это сказал, я забыл, Горький или Некрасов?) «свинцовых мерзостей русской жизни». Да и сейчас Генрих даже не член Союза…

— А что, «дед» Кропивницкий — хороший поэт? Я картинки его видел, а стихов никогда не читал.

— «Дед» в первую очередь философ. Сквозь его стихи и рисунки, сквозь примитивизм и натурализм, мировоззрение особое просвечивает: циничное, безысходное, но, в сущности, позитивное. Он что-то такое говорит, «дед», вроде: «Вот это, люди, наша бедная жизнь. Берите ее, ибо, кроме нее, ничего нет. И любите ее, жизнь, такой, как она есть, — неустроенной. Устраивать ее не надо, опасно даже, нарушите что-нибудь в механизме…» «Дед» в прогресс не верит, в светлое будущее человечества не верит, потому он, вроде безобидный такой, в хлопчатобумажных брюках, кальсонах и старомодных ботинках, при лысине и кепчонке, противостоит официальному сладкому гуманизму советской власти и вообще — любому гуманизму. Я не думаю, что он гениальный философ, или гениальный поэт, или гениальный художник. Но я думаю, что, как учитель жизни, он единственный в своем роде. Мудрец. Я, сам того не замечая, Володь, целый сборник под его влиянием накатал. И влияние это не в изменении формы стихов выразилось, я уже сложившимся формально поэтом приехал в Москву, но в новых темах, в углублении, именно в философичности. Например, я с отцом своим всегда соревновался и как бы боролся, сам себе не признаваясь. Мой отец защищал и олицетворял для меня всегда волю толпы, коллектива. Он мне говорил: «Будь как все! Это хорошо, быть как все!» Я же всегда чувствовал, что я не как все, и одновременно со стеснением быть особенным, со стыдом быть отличным от коллектива, семьи и нации, страстно желал отстоять свое «я» от их посягательств. У меня этому конфликту между «я» и «они» несколько стихотворений посвящено. Ты заметил, Володя?

— Да и я с отцом согласный отвечает Николай Путь великих — путь опасный Лучше будем как весь край… —

гудит Революционер. — Хорошие строчки…

— Спасибо… «Дед» Кропивницкий был первым человеком в моей жизни, сказавшим мне спокойно и одобрительно: «Будьте не как все. Это прекрасно. Это не стыдно. Это здорово». До этого я себя чувствовал иногда уродом. Ну и что, что я живу среди нескольких сотен подобных мне уродов, отыскав их в Харькове, потом таких же — в Москве… В книгах, конечно, можно найти ответ на все, но когда живой семидесятипятилетний человек тебе говорит, шевеля чуть усами под носом-картошкой: «Прекрасно, что вы не как все. Этим нужно гордиться!» — совсем другое дело. Я теперь в Долгопрудную к «деду» езжу всякий раз, когда мне суета московская по горло надоест, так я туда за ясностью, мудростью и скромностью езжу. Вижу, как человек топит печь, заваривает чай, и по-настоящему, без притворства, счастлив. В лес мы с ним ходим гулять. А вы суетитесь: власть, власть… Хочешь, я тебе стихотворение прочту про власть?

— Валяй, хотя ты и не прав.

— Мои друзья с обидою и жаром Ругают несвятую эту власть А я с индийским некоим оттенком Все думаю: «А мне она чего? Мешает мне детей плодить Иль уток в речке разводить Иль быть философом своим Мешает власть друзьям моим?» Не власть корите, а себя И в высшем пламени вставая Себе скажите: «Что она! Я человек — вот судьба злая!» Куда б ни толкся человек Везде стоит ему ограда А власть — подумаешь беда Она всегда была не рада… —

Нравится?

— Нет. Слишком умное. И что за «индийский оттенок»? И почему «толкся»? Рвался?

— Под индийским оттенком имеется в виду восточное мировоззрение, ровная созерцательность, метафизичность, свойственная религиям Индии, буддизму или индуизму, в отличие от западного материального и суетливого мировоззрения, адептами какового являетесь ты и твои друзья. Я, между прочим, думая о тебе и твоих политиках, эти стихи написал.

— Мог бы что-нибудь и получше создать, поэт! — Революционер отыгрывается на нем за обвинение в самоубийственных тенденциях и несколько других моментов беседы, когда чаша поэта перетягивала вдруг Революционерову чашу.

21

В квартире Лены Ярмолинской он обнаруживает не полсотни обещанных слушателей, но едва ли половину. Рубль с человека — будет двадцать пять рублей, деловито цинично подсчитывает он. Он единственный поэт в Москве, продающий свои самиздатовские сборники и взимающий мзду со слушателей.

— Мы уж думали, что-нибудь случилось. — Лена, высокая девушка в серьезных очках в массивной оправе, — и хозяйка дома, и устроитель выступления.

— Я намеренно явился позже. Обычно приходится ждать, кто-нибудь опаздывает, и прочие сложности. У меня, если я жду, проходит артистическое возбуждение. Я тогда читаю хуже. Начнем?

Слушатели разместились на двух диванах, раскладных стульях и пуфах. Он обводит взглядом комнату. Удручающее количество девушек в очках… (В это время в Лондоне, может быть, вышел на эстраду «Маркии клуба» [16] Дэвид Боуи. Если бы наш герой родился на пару часовых поясов к западу, под Гринвичской нулевой параллелью, выходил бы и он на эстрады рок-клубов. Они ведь одного поколения, и оба — поэты. Они лишь развились по-разному, в соответствии с социально-культурным климатом стран, в каковых им суждено было появиться на свет.)

16

Marquee Club. — Прим. ред.

Лена Ярмолинская — филолог. Возможно предположить, что она организовала выступление для коллег-филологов. Высокий парень с длинными, как и у Эда, волосищами, обрезанными скобкой, машет ему рукой и улыбается. Они знакомы. Приятель детдомовки Аллы Зайцевой. Известен Эду как «структуралист Жолковский». Структуралист — это, кажется, когда анализируют структуру текста без всякой связи ее с автором? Эд хотел бы, чтобы его тексты связывали с автором. Жолковский уже слышал стихи Лимонова и купил у Зайцевой несколько лимоновских сборников. И Лена Ярмолинская распространяет его сборники. (Вовсе не наглый, поэт оказался неплохим менеджером своего таланта. Каким-то образом ему удавалось заставить других работать на него. Обаяние? Как бы там ни было, у него было с десяток распространителей, оптом закупавших у него сборники.) Советские интеллигенты покупают его стихи, хотя и ворчат порой: «Мы продаемся советской власти, а он что, лучше нас? Чистеньким хочет остаться!» Впервые услышав о подобной реакции от насмешливой детдомовки, Эд было разразился возмущенным монологом на тему «отношения между творцом и обществом», но Алка прервала его очень характерной зайцевской скептической ремаркой: «Пусть себе возмущаются, Эд, лишь бы стихи покупали…» В детдоме, подумал поэт, воспитатели научили Алку множеству полезных вещей, хотя и пороли ремнем, и пытались, согласно Алке, склонить к недозволенному законом сексу.

Он начинает с «Кропоткина», скандируя его нарочито механически. В борьбе с другими поэтами выковал он свой исполнительский стиль, стремясь избежать ненавистной ему сентиментальности, он до максимума усилил искусственность чтения, максимально удалил себя от соучастия в читаемом тексте. Крикливый манифест его, заставляющий вспомнить одновременно о пародии и о русском лубке, повергает слушателей в недоумение. Они переглядываются, пытаясь обнаружить на лицах соседей, как следует воспринять «Кропоткина». Может быть, и автор, и стихи его — розыгрыш, шутка? Умелый исполнитель уже тащит их в дебри трагедии… ибо традиционно переходит к «Книжищам».

После окончания большой симфонической вещи «Книжищи» несколько скептиков, вытянув ноги, расположившееся у окна, сменяют лица на значительно более мягкие. Лица скептиков, двоих юношей и одной злой девушки с крепкой недевичьей челюстью, розовеют. «А вы что, ожидали, я к вам шутки за рубль пришел читать? — думает поэт самодовольно. — Я вам выдаю настоящее крутое искусство. Полноценную профессиональную программу…»

Он читает им «Баба старая, кожа дряхлая, одежда неопрятная» и с наслаждением глядит на дело рук своих. Вся эта публика поверила, что не только автор Лимонов, но и все они не избегнут состояния, когда «петушком загнется» тело их. «Да… и мы не избежим того…» — поверили они.