Назови меня по имени

Отец ушёл из семьи, когда Алле было уже восемь лет, а Маше только-только исполнилось шесть. Папа приходил в гости к девочкам каждое воскресенье. Когда Ираида Михайловна встречала отца на пороге, лицо у неё становилось узким, рот выгибался скобочкой. Мама красилась перед каждым приходом бывшего мужа, рисовала себе яркие брови и губы, хотя раньше с такими губами она ходила только в гости или в кино. Работу мама давно бросила: что-то у неё там не заладилось.

Ираида Михайловна часто повторяла, что, когда она была маленькая, её воспитывали как принцессу, а досталась она всего лишь доценту Иртышову (папа тогда ещё не дослужился до профессора). Мама называла отца худой овцой на семейном древе, и маленькая Маша представляла себе новогоднюю ёлку, на которой висит затёртая и никому не нужная игрушка, старая овечка, это и был папа. Заступаться за папу девочки не решались: мать сразу назвала бы их предательницами.

Отец всю жизнь преподавал на кафедре анатомии. Когда Алька поступала в институт, он уже два года руководил кафедрой, но до этого, лет восемнадцать или более того, папа застрял на должности доцента и выше никак не взлетал. Все эти годы доцент Иртышов жил, словно его подтачивал невидимый червячок. А иначе – чем можно было объяснить выражение папиного лица, когда он оставался один? Его позу, когда никто на него не смотрел? Маша, может быть, единственная из всей семьи, замечала, как он спешит спрятаться от общения с близкими в дедушкином кабинете. Ему обязательно требовался отдых – после работы, после обеда, после прогулки. Это было правилом, которое не обсуждалось, но, когда отец ушёл из семьи, мама стала называть его «лодырем» и «бревном».

Бывают такие люди, в которых с самого рождения заложено мало жизненных сил. Они как машина-малолитражка. К старости отец, наверное, и сам это про себя понял. Но по молодости он отчаянно пытался доказать себе и окружающим обратное. Папа занимался лёгкой атлетикой, ходил в походы. Спорт он бросил, когда хирурги нашли у него паховую грыжу, а во время одного байдарочного сплава у отца внезапно случилась почечная колика, и его госпитализировали по санавиации.

С тех пор отец слегка охладел к туризму и спорту, перейдя на эксперименты романтические. Женщин у него всегда было много, и Маша, пожалуй, не удивилась бы, если рано или поздно в их с Алькой жизни объявились бы младшие (или старшие) братья и сёстры. Доцент Иртышов был очарователен в своей рассеянности и беспомощности, он покорял прекрасный пол усталым взглядом и неожиданными всплесками чувства юмора; шутить отец умел, и за словом в карман не лез.

Наверное, новая отцовская жена, которую звали Натальей, потому и победила в неравной схватке за доцента Иртышова, что смогла понять и принять все его чудачества – и молчанки, и долгий послеобеденный сон, и приключения на стороне. Наталью ничуть не раздражало ни папино презрение к быту, ни его педантичность в мелочах: открывать дверь только правой рукой, солонку не передавать через плечо – в общем, всё то, что мама терпела-терпела, а потом терпеть перестала.

У отца и Натальи не было детей. И вообще детей у Натальи не было. О подробностях никто не спрашивал, но через несколько лет всем вокруг стало ясно, что для их позднего союза это вовсе не помеха. Жизнь Натальи вертелась вокруг отцовского удобства и комфорта. Маленький ребёнок в подобный уклад никак не вписывался, и, наверное, женщина однажды поняла это и сделала окончательный выбор. Легко ли он ей дался, Маше было неведомо. Зато Ираиду Михайловну такой расклад устраивал как никого другого.

– Если ваш папенька на старости лет задумает кого-нибудь родить, – говорила она, – можете попрощаться с наследным жильём.

В квартире на Дзержинского мама считала себя хозяйкой. Ей не хотелось отсюда уезжать, несмотря на то, что жильё по праву ей не принадлежало. Но Маша и представить себе не могла, чтобы папа потребовал от Ираиды Михайловны выехать из квартиры, которую он так великодушно оставил бывшей жене и дочерям. Даже если бы у отца возникла жизненная необходимость, он никогда бы не поменял своего решения: папа был человеком чести, и Маша очень этим гордилась.

Перешагнув пятидесятилетний рубеж, отец совсем поседел, высох и даже немного уменьшился в росте – хотя, может, Маше просто так казалось, потому что они с Алькой выросли. В восемьдесят девятом, когда отец уже совсем отчаялся, ему наконец-то дали профессора и назначили на должность заведующего кафедрой. Маша никогда не была посвящена в тайны отцовской карьеры, но, хорошо зная характер родного человека, догадывалась о причинах его служебных неудач. Отец не умел кланяться нужным людям и пользоваться выгодными знакомствами – и дочь всегда восхищалась этими отцовскими качествами. Так или иначе, до восемьдесят девятого года, когда раздавали должности, доцент Иртышов всегда оказывался в стороне.

Новый статус стал для новоиспечённого профессора скорее стрессом, чем праздником; он уже разочаровался в жизни и ничего от неё не ждал. Свой триумф он принял с растерянностью. Поначалу в разговорах с дочерьми он забывался и рассказывал несусветные вещи. Он поведал Маше, как приходится проставлять экзамены блатным студентам, хамившим ему на практических занятиях. А ещё упомянул о новой обязанности – присутствовать на всех пьянках, которые устраивал ректор.

Отец за всю жизнь так и не научился правильно пить. Он физически не переносил алкоголь, а частые головные боли и застарелая язва желудка полностью исключили выпивку из его рациона. Однако ректор, бывший военный, отцовские отговорки даже слушать не хотел и следил, чтобы минимальное количество спиртного, выпитого его сотрудниками на неформальных мероприятиях, соответствовало установленной им самим норме. Норма равнялась то ли пяти рюмкам, то ли шести. В конце концов отец приспособился заменять водку водой; под столом он наполнял рюмку из маленькой бутылочки с минералкой.

– Как разведчик, честное слово, – посмеивался он над собой. – Приходится вертеться.

Потом отца привлекли в приёмную комиссию и сделали заместителем ответственного секретаря. На этом этапе он совсем замкнулся и с головой ушёл в работу. Он перестал откровенничать, и даже Наталья не была в курсе институтских интриг. Отец больше не метался: на этой должности нужно было либо полностью подчиниться системе, либо навсегда попрощаться с институтом, равно как и с собственной профессорской карьерой. И отец, памятуя о своих многолетних и неудачных поисках компромисса, наконец-то принял решение и подчинился. Конечно же, Маша не имела права осуждать его выбор.

В работе приёмной комиссии участвовала почти вся отцовская кафедра, ведь анатомия человека входила в перечень дисциплин, которые наряду с ботаникой, общей биологией, зоологией и основами генетики были включены в экзаменационные билеты. Преподаватели принимали документы у поступающих, а также присутствовали на экзаменах и следили за порядком.

И Маше, и в первую очередь Альке, все друзья семьи Иртышовых прочили будущее в сфере медицины. После окончания Аллой восьмого класса отец вплотную занялся подготовкой девочек к поступлению в медицинский институт. Профессор нашёл им хороших репетиторов и оплачивал занятия по высшему тарифу. Учителя химии у них были разные и менялись каждый год, а биолог оставался один и тот же. Это был отцовский коллега по институту с кафедры общей биологии и генетики, энергичный пожилой человечек с круглой лысиной, острым, покрытым красными прожилками, носом и умными тёмными глазками. Фамилия его была Линейцев, и студенты по созвучию прозвали его Линнеем. Каким-то образом прозвище стало известно в семье Иртышовых и прицепилось к нему навсегда. Преподаватель прекрасно об этом знал и не обижался.

Линней считался опытным педагогом; уже после нескольких занятий с абитуриентом он мог с высокой точностью спрогнозировать результат работы и вероятность поступления подопечного в институт. Когда репетитор занимался с Алькой, он выложил отцу всё как есть (Маша оказалась невольной свидетельницей разговора). Линней сказал, что Иртышовой-старшей нужно было учиться в школе чуть усидчивее и что, несмотря на прочие таланты, он не обнаруживает у неё склонности к естественным наукам. Зато в характере девочки имелась врождённая, превосходящая все пределы самоуверенность. Алька очень хотела стать сотрудником какой-нибудь кафедры – как же иначе, в такой-то семье, восклицал Линней. Но дело ограничивалось честолюбивыми мечтами. Алька училась спустя рукава и открыто надеялась, что всё в её жизни произойдёт само собой. Становилось понятно: при таких раскладах, если в институте будет высокий конкурс, Алла может провалиться, и знаменитая фамилия ей уже не поможет.

Поэтому профессор Иртышов на экзаменах подстраховал свою старшую дочь – настолько, насколько это было в его силах. Алька рассказывала, что перед каждым экзаменом, который она сдавала якобы на общих основаниях, приёмная комиссия формировала небольшую группу из десяти – пятнадцати абитуриентов. Эту группу отсаживали в специальную аудиторию. На стенах в комнате висели многочисленные таблицы и схемы. Перед каждым абитуриентом лежали проштампованные листы, для ответов и для черновиков. Вдоль рядов ходила девушка в белом халате. Девушка раздавала билеты. Именно раздавала: никто из детей, принадлежащих к клану избранных, не участвовал в лотерее. Потом отмечалось время, и будущие студенты писали ответы. Переговариваться не разрешалось, но позволялось подходить к таблицам. В большинстве случаев вставать с места не было нужды, потому что три необходимые таблицы, ровно по количеству вопросов в билете, как по волшебству, располагались где-то рядом.