Назови меня по имени

Костю Герцика она не могла забыть года два или три. За это время в Машиных рассуждениях о жизни появилась неожиданная для молодой девушки мудрость или, скорее, иллюзия мудрости, которая стала для неё чем-то вроде гипсовой лангеты, которую наложили на место перелома, но так и не сняли вовремя. Повязка эта не пропускала воздух и солнечный свет, но зато отлично защищала от возможных повреждений и ударов. Маша постоянно сравнивала свои симпатии к другим мужчинам с тем, что однажды уже пережила, и ни одно её новое чувство такого сравнения не выдерживало. Девушка не находила в себе сил и желаний на повторение любовной истории. Ей казалось, ещё одна такая любовь – и она непременно умрёт или сойдёт с ума.

Что до Альки, непосредственность и лёгкость в общении с людьми позволяли ей крутить роман то с одним молодым человеком, то с другим, долгое время никем серьёзно не увлекаясь. Она могла познакомиться на улице, а потом зайти с новым приятелем в паб и выпить с ним пива. И, хотя Алька всегда платила за себя самостоятельно, почти каждое такое знакомство оканчивалось недоразумением. Сестра всегда удивлялась, почему в конце свидания мужчины начинают к ней приставать.

– Я же не в гостиницу с ним пошла, а в паб! – убеждала она. – Почему нельзя пригласить меня просто так, без секса?

Впрочем, насколько Маша была в курсе, до постели у сестры дело тогда ещё ни разу не дошло. Алька удачно успевала вовремя сбежать, а в тот единственный раз, когда несколько мужчин попытались чуть ли не силой затолкать её в стоящую у обочины иномарку, за девушку вступился какой-то прохожий. С тех пор Алька стала вести себя осторожнее, но иногда проколы всё же случались. Например, однажды на мамином дне рождения Маша застала Альку на кухне с поклонником матери, татарином Басилем (сёстрам разрешалось называть его просто Васей).

Пока в большой комнате гости поднимали очередной тост за здоровье Ираиды Михайловны, Вася сидел на кухне на корточках и смазывал зелёнкой Алькино красивое колено.

– Аля, что это было? – спросила Маша, когда смущённый Вася отправился к гостям, а пузырёк с зелёнкой перешёл в Машины руки.

– Что? – Алька взмахнула ресницами.

– По мусульманскому закону Вася уже обязан на тебе жениться, – отчитывала девочка сестру. – А он, между прочим, недавно сделал предложение маме!

– Ну ты и зануда! – поморщилась Алька. – Мне иногда кажется, что тебе лет шестьдесят, не меньше.

Маша сделала вид, что пропустила эту реплику мимо ушей, хотя прекрасно всё расслышала. Маша действительно считала себя гораздо умнее и рассудительнее Альки, а значит, она и должна была нести ответственность за них обеих. Старшинство здесь словно бы уже не играло никакой роли. Маша даже удивлялась, насколько легкомысленно Алька променяла своё первородство на чечевичную похлёбку сомнительных девичьих авантюр.

Ираида Михайловна, в отличие от Маши, не видела ничего предосудительного в Алькиных приключениях. Занятая собой и своим магазинчиком, она вообще имела весьма смутное представление о том, как взрослеют её дочери. Ираида Михайловна знала только, что старшая дочь популярна среди сверстников, а младшая, как того и следовало ожидать, – нет. В понимании Ираиды Михайловны женщина не могла считаться человеком, если она не окружена толпой поклонников – это было непременное условие, при котором возрастали шансы составить удачную партию. Сравнивая двух сестёр с этой точки зрения, Ираида Михайловна видела явные Алькины преимущества. Младшую она тоже одевала как картинку, под стать старшей, но толку было чуть.

– За Аллу я не беспокоюсь, – говорила мать. – А вот когда выдам замуж тебя (она выделяла голосом это «тебя»), тогда и начну жить в своё удовольствие.

Потом случилось ключевое событие той зимы. Алька влюбилась в преподавателя анатомии – да так сильно, что даже теряла дар речи, когда молодой доцент на занятиях задавал ей какой-нибудь несложный вопрос.

Маша раз или два в неделю заглядывала к отцу на кафедру; она или делала уроки в отцовском кабинете, или ждала Линейцева, если тот назначал встречу в здании института. Доцента Владимира Алексеевича Кострова, которому довелось стать предметом Алькиной страсти, Маша встречала в лаборантской очень часто. Молодой человек, кажется, совсем не замечал школьницу, зато Маша имела отличную возможность наблюдать за ним – наблюдать и делать выводы.

Костров, по Машиному мнению, был обыкновенным пижоном. Зимой он носил тёмное драповое пальто с ярким шарфом через плечо, а весной – серый плащ и кепи. Когда он проходил по коридору кафедры, каблуки с металлическими набойками на подошвах звонко обозначали каждый его шаг. В анатомичку доцент зачем-то надевал костюмы-тройки и ослепительно-белые сорочки.

Алька с придыханием рассказывала, как молодой преподаватель изящно устанавливает ножку пинцета в какую-нибудь ямку, «инцизуру» или «апертуру».

– Господа, кто из вас готов ответить, в каком анатомическом образовании сейчас находится мой инструмент?

Однажды на зачёте по костям черепа он достал из футляра очков длинную иглу от шприца и поместил её в некое отверстие внутри глазницы. Ни один студент не смог вспомнить название указанного отверстия.

– Нет, это не носослёзный канал. Носослёзный находится медиальнее. Нет, это не лобно-глазничный канал. Есть ещё версии? Что? Нет, это не канал носовой пазухи.

Студенты гадали минут пятнадцать – никто не угадал. В конце занятия преподаватель нарисовал аккуратные «бананы» против каждой фамилии.

– Плохо вы, коллеги, готовитесь к зачётам, – сказал Костров и захлопнул свой кондуит. – Если бы готовились, то знали бы: этого отверстия в природе не существует. В прошлое воскресенье я сам просверлил его миллиметровым сверлом. И обработал шкуркой.

Откланиваясь, он произнёс:

– Пересдача ровно через неделю.

Маше было очень любопытно, отчитался ли Костров за испорченный препарат, ведь теперь эта ложная дырочка в глазнице будет смущать не одно поколение студентов. Но Алька махнула рукой:

– Ему не надо ни перед кем отчитываться. Может, это его собственный череп.

– У Кострова дома есть своя костница, как в монастыре?

– А вдруг у него ещё и не то имеется?

Но похоже, у Владимира Алексеевича не было никакого дома. А может, был, но такой, куда неохота возвращаться вечером. Иначе почему он задерживался на кафедре допоздна? Зачем ночевал на диване в лаборантской? Институт стал для молодого доцента и работой, и домом, но, несмотря на это, он каждый день появлялся перед студентами в белой рубашке и костюме.

– Его, наверное, выгнала жена.

– Ну и хорошо. Значит, он свободен.

Владимир Алексеевич не был лишён амбиций и через несколько лет собирался защищать докторскую. Выяснилось, что квартира у него всё-таки имелась: где-то за Гражданским проспектом, в новостройках. Чтобы добраться до дома, Кострову приходилось полчаса трястись в электричке, а потом минут двадцать идти пешком от станции. Профессор Иртышов проникся сочувствием к молодому сотруднику и разрешил ему ночевать на кафедре. В ответ на рассказ о дырке, просверлённой в глазнице, профессор выпятил нижнюю губу, хмыкнул и произнёс: