Не на месте
Шрифт:
тетушка Анно
Вот ведь, экая незадача приключилась. Убиралась я в комнатах, вдруг слышу: шум, звон и вроде девка кричит. Да, вроде, по-нашему. А сам, слышу, знай хохочет. И грохот опять. Я подумала: ах ты ж охальник! Хозяйка на сносях, а он, ишь, новую забаву себе прикупил!
Тут она вдруг как завизжит: "Нет! Нет! Мама-а-а!". Голосок-то тоненький, детский совсем. Как у меня тут помутилось, да как помстилось, будто Карьёле доченька меня зовет... Я так, не помня себя, в двери и ломанулась.
Глядь: а сам-то
Прежде-то он часто привозил, все больше чужанок разных. А как женился, всех почти раздарил-распродал: хозяйка молодая шибко ревновала, бесилась...
Тут девка взвилась, да как цапнет его за руку, да ко мне:
– Тетенька!
– кричит.
– Ты наша?
– Была наша, - говорю.
– А теперь стряпуха господская.
– Ты скажи этому старому хряку... Пусть слюни не пускает! А силой возьмет, так все одно потом ему сонному горло пресеку!
Сам смеется, довольный. Любит, чтоб с норовом.
Я упредила:
– Ты лишнее-то не болтай. Хозяин понимает по-нашему.
– Вот пусть и знает!
Сам сказал:
– Ты, Анно, на меня эдак не зыркай. Мне эта заноза без надобности.
– Зачем же купил? В подарок что ль кому?
– Да олуху нашему. Вишь, какую подыскал. Боистая! Погорячей твоего будет, э?
Меня как оглоушили: Тауле моего, которого я с пеленок ростила! Я сказала:
– Срам тебе мальчика смолоду к блуду-то приучать!
Сам хохочет:
– Ты, старая, его все за сосунка мыслишь, а он уж всех местных шлюх передрал... Где он, кстати, шаталово-то наше? Гуляет опять? Ну, и к лучшему. Ты девку покуда у себя попридержи. Обскажи, что к чему, да ему-то не показывай.
Я только головой покачала. Ах, чтоб тебя! Доведешь до беды!
– Чего он?
– девка волнуется.
– Чего ему надо?
Сам сказал:
– Ничо, ничо, пусть-ка обвыкает дома свои нужды справлять. Оженю я его вскорости. Вот и будет навроде задаток, чтоб не серчал. Он, правда, все на псареву девку зубы точит, но ее-то не прикупишь. Да и старовата. Сойдет и эта.
Оженит, вона как. Рановато бы Тауле жениться. Да и то: шебутной он, разумней-то не станет, ан при хорошей жене, глядишь, хоть присмиреет...
А девка кругом зыркает со злобой, плюется: вражье гнездо, мол.
Я сказала:
– Где ему сладить-то с ней? Такая в руки не дастся.
– Во-во, пускай на этой и поучится. Жена, можа, еще дурней достанется, мало ли. С шалавой-то и ленивый сговорится, а тут - подход нужен... Забирай, в общем. Да усмири ее, чтоб шибко уж не безобразила.
***
Девчонку я к себе увела. Усадила за стол, сказала:
– Будет психовать-то. Поешь лучше чего.
– Крошки не трону в этом доме! Как ты можешь врагам служить? Да сама же и рада!
Ох, и колючая девка! Тяжело ей будет. Я сказала:
– Рада не рада, а тут, поди, уж два твоих века прожила.
Кой-чего понимаю.А она, глядь, к кочерге примеривается.
– В городе полно наших! Чего вы стелитесь перед этими скотами? Взяли б, да и перебили их!
Я сказала:
– Чего ж ты в полон попала, раз такая боевая?
– а сама кочергу подальше отставила.
Она вскочила, пометалась туда-сюда, да и стала рассказывать.
Родом из клана Охотников. Как геры подошли, мамка с братьями взяли по три колчана и ушли, а ей с меньшими наказали бечь подальше в лес и там схорониться... Да споймали их. Еще повезло, что умные попались: бить да портить не стали, везли бережно...
Я, чтоб зря не обнадеживать, построже держалась. А у самой внутри аж заходилося. Сейчас ведь самые торги, чужане-идолы наших скупают. Я в ту часть города близко не хожу, не могу и глядеть...
Она все говорила:
– Твари рыжие... Я их кусала, пинала, а они только смеялись. И кормили насильно... Они... малых забрали, не знаю куда, - всхлипнула.
– Как думаешь, не могли геры их...
Я сказала:
– Нет. Вот об том не думай даже. Геры деток не режут, не совсем же безбожники. Верно, наособицу продали.
Она аж когтями шкрябнула.
– Божные, как же! Очень он тебе помог, бог твой!
Я смолчала пока. Об том после, не впопыхах. Спросила:
– Как звать-то тебя, милая?
– Ёттаре.
Гляжу на нее: носик курносый, щечки нежные. Да схудала, замученная, задерганная. Губки поджала, крепится, не ревет. Сирота ведь ты, дочка. Коли мамка твоя получшей твоего стреляет, и кого из геров убила, так зарубили ее беспременно. Таков уж у них обычай...
Не могу. Подошла, прижала ее к себе. Ведь и мои кровиночки где-нито на чужих руках сиротами выросли. И хоть сердце болит, о том не жалею. Так надо было. Так лучше.
***
Муж-то, покойник, напраслину на меня возводил, что деток у нас не задалось. Это он гнилой-то оказался. А я, хоть не молодка уж была, от самого троих принести успела. Двух сынков Гъёлле и Паттуле, да дочку Карьёле. Родила, вскормила, да и отдала в храм на воспитание. Не бывать им рабами. Пусть и не знают, что они дети рабыни, во грехе прижитые. Они Господа нашего дети, а боле - ничьи. Я наперед святого отца спрашивала, так он сказал: верно поступаешь.
Верно-то верно, да разве легко родное дитя от сердца оторвать? Только Ты, Пресветлый, знаешь, как не хотелось мне расставаться с первенцем. Гъёлле рос таким хорошеньким! Бойкий, крепенький да рыженький с золотинкой. Сам все говорил: "Хорош бутуз, наша порода!" Да что с тех слов? Может, этих, "породу", и не раздарил бы, как водилось у него... А все едино были бы рабьи дети. Нет, не для такой жизни я сынка-то ростила...
Не хотела я его отдавать. Ты, Пресвятая Дьярвере, заступница всех женщин, помнишь, как молила я Всевышнего о ребенке... Но как родила, почитай, сразу и решила. Навроде казнь сама себе присудила. Годы считала, потом дни. По ночам ревмя ревела, никто не слыхал.