Не тот год

После полудня по рации пришли несколько сообщений от других подразделений, обороняющихся в разных концах крепости. Все сообщали о том, что немцы отступают с уже захваченных позиций. Об этом же докладывали наблюдатели и снайперы с крыш зданий.

Окружающих меня людей охватила волна ликования. Все посчитали, что причина отступления в подходе наших дивизий к крепости.

— Андрей, я смотрю, ты не разделяешь общих чувств, — негромко заметил Фомин, подойдя ко мне.

— Помните, что я вам говорил про анализ ситуации? Про отход гитлеровцев с части позиций?

Он и так не выглядел весёлым, а тут и вовсе помрачнел:

— Будет артналёт?

— Да, товарищ комиссар. Или самолёты с бомбами.

Я хотел подбодрить его, сказав, что гарнизон крепости стал первым, чьи усилия заставили немцев впервые с начала войны отдать приказ об отступлении. Но подумав, решил промолчать. Так себе поддержка, если начистоту.

Вместо ожидаемого обстрела немцы включили десяток репродукторов, через которые принялись передавать призывы сдаваться в плен. Обещали медицинскую помощь, еду и воду с отдыхом. Лили в уши, что справедливая и благородная Германия воюет только с большевиками и комиссарами, а простой народ, обманутый коммунистами, не только не трогает, но наоборот защищает.

— Ну-ну, защитнички хреновы нашлись, — вырвалось у меня. — Евроинтеграторы грёбаные.

— Не веришь им? — спросил Фомин, который так и норовил почаще бывать рядом со мной.

— В Германии написан генеральный план, получивший название «Ост». В нём подробно расписано планомерное уничтожение всех славян с последующим заселением освободившихся территорий чистокровными арийцами, — ответил я ему. — Все, кто решит сдастся или невольно попадёт в плен окажется в концлагере, где будет в самом скором времени убит. Этот же план уже расписал уровень грамотности будущих рабов. Самый низкий насколько возможно.

— Концлагеря? Как в империалистическую и позже у поляков? — проявил неплохие знания мой собеседник.

— Даже хуже.

Станции звуковещания проработали около двух часов. За это время от наблюдателей пришли доклады, что видели несколько десятков человек, которые шли в стороны мостов с поднятыми руками и с белыми тряпками. В основном это были гражданские, женщины с детьми, и совсем малое число военнослужащих РККА.

Как только стихли репродукторы в воздухе загудели снаряды и мины. Земля и стены затряслись от мощных разрывов. С потолка посыпалась пыль, какие-то камешки, кусочки раствора. В окна полетели осколки и куски камней с кирпичами. несколько раз снаряды попадали в крыши, пробивали перекрытия второго этажа и взрывались на первом.

У некоторых людей шла кровь из ушей и носа. Многие женщины с детьми и раненые теряли сознание. Меня и самого пару раз капитально встряхивало. Так, что начинала кружиться голова и появлялась лёгкая тошнота.

Ночь прошла относительно тихо. Немцы были заняты обустройством позиций на внешних валах. Ставили там пулемётные точки, миномёты и кое-где прожекторы. Всю ночь в небо взмывали осветительные ракеты, отчего было очень светло. На улице за территорией цитадели можно было бы читать книги при таком освещении. Защитники крепости занимались почти тем же: собирали оружие, раскапывали арсеналы, искали продукты, воду и медикаменты, сооружали укрепления.

Утро стало точной копией утра двадцать второго июня. Со стороны немцев раздались залпы десятков орудий и миномётов. Около девяти утра снаряды прекратили лететь. Вместо них заработали вчерашние громкоговорители, принявшись повторять вчерашнюю «песенку».

— Нужно выпустить женщин с детьми, — предложил Зубачёв. — Здесь их ждёт гибель. А ещё это создаёт лишнюю нагрузку на гарнизон. Воды и еды уже почти нет. А вид страдающих детей плохо влияет на бойцов.

В основном в подвалах находились члены семей командиров и старослужащих красноармейцев.

— Андрей, ты что скажешь? — посмотрел на меня Фомин.

Я пожал плечами. Говорить ничего не хотелось, но от меня ждали ответа.

— Будет лучше сделать так, как предложил товарищ капитан. От себя же хочу добавить, чтобы женщины не сообщали немцам своих настоящих данных и научили этому детей. Пусть представятся жёнами местных рабочих, поварихами, швеями, хозяевами квартир, которые сдают дома комсоставу и так далее.

— Зачем? — поинтересовался у меня капитан.

— Простых женщин немцы отпустят после беглого допроса. Или вообще их допрашивать не станут. А вот семьи комсостава обязательно оставят у себя. Запрут в какую-нибудь тюрьму или лагерь, чтобы потом использовать для давления на вас. Ну, или ещё как-то. Например, для показательной казни с целью устрашения других, — произнёс я.

— Не все среди немцев дураки, чтобы купиться на такую уловку. Да и проговориться может кто-то, — покачал головой Зубачёв.

— Пусть женщины говорят, что ваши семьи остались с вами и детей тоже оставили. Гитлеровцы считают, что все коммунисты настоящие фанатики. Этот образ должен сыграть нам на руку.

Эти мои слова вызвали почти у всех окружающих недовольную гримасу. Но никто из них не вспылил и не стал бросаться в мой адрес обвинениями или упрёками. Или смертельно устали, что даже на подобное сил не оставалось, или внутренне были согласны со мной.

В общем, наши с Зубачёвым предложения были приняты. С женщинами всё вышло не очень легко. Насилу удалось убедить их уйти и выдавать себя за других. Зато потом они даже кое-какую маскировку сделали. Кто-то обрезал волосы, кто-то светлый цвет извазюкал в саже. Все без исключения испачкали лица и руки. Под толстым слоем грязи их теперь родная мать не узнала бы. С детьми было сложнее. Оставалось надеяться, что гитлеровцы сожрут ту дезу, которую им планируется скормить. В противном случае многие женщины и дети обречены. Я внезапно вспомнил вставку диктора в одном из фильмов про Великую Отечественную, в которой он сообщил, что многие семьи комсостава Брестской крепости были расстреляны в конце сорок первого и в сорок втором годах.

Не только на наших позициях обороняющиеся решили воспользоваться предложением гитлеровцев. Наблюдатели и снайперы с крыш и с макушек деревьев сообщили, что видели несколько групп женщин с детьми, которые вылезали из дымящихся развалин и брели в сторону мостов и ворот, выходящих из крепости.

Но не только женщины согласились пойти в руки немцев. Было очень много и красноармейцев. К моему удивлению эта новость не заставила командиров скрипеть зубами от бешенства.

Тот самый лейтенант НКВД, с которым я штурмовал клуб (автобатовец, к сожалению, погиб в том бою) пояснил, что поступок бойцов в чём-то ожидаем.

— Тут много призванных с западных районов, которые два года назад были под поляками, а советскими гражданами стали меньше года назад, — сказал он мне. — Сражаться и умирать за нашу страну они не хотят. Знал бы ты, сколько мелких и не очень диверсий они совершили. От сахара с солью в бензобаках машин, до поджогов складов с арсеналами. Некоторые специально рвали одежду, чтобы получить новую. Мол, заставили большевиков потратить деньги. Другие портили свои сапоги с той же целью. Правда, потом приходилось ходить во всём заштопанном или старом, завалявшемся в каптёрке.