Облака и звезды

Я увидел: на стенах просторной комнаты, вероятно столовой, висят полотна — пейзажи, натюрморты. Очевидно, автор обладал широким творческим диапазоном — писал в различных жанрах. В работах чувствовалась уверенная рука профессионала.

Ирина кивнула на картины:

— Это все Алешкины творения. Те, что он не хочет продавать, — его любимые. А вообще он в моде. Несколько раз выставлялся. Были хвалебные статьи в газете.

— А тебе это нравится? — спросил я. Она пожала плечами:

— Смотря что… На вкус и цвет — товарища нет. Но ты почему стоишь в пальто? Разоблачайся. Сейчас будет чай.

— С пирожным? — спросил я.

Она усмехнулась.

— Да. Есть эклер, трубочки. И безе есть.

Боже мой! Она помнила все! И мне вдруг неудержимо захотелось спросить про шарик, про наш «Плацдарм», про все, что я тоже помнил до малейшей подробности. Кажется, Ирина угадала мои мысли и быстро вышла, сказав, что идет приготовить чай. Вскоре она вернулась и сразу стала расспрашивать обо мне: где живу, где работаю; есть ли семья.

Я отвечал коротко: москвич, доцент педагогического института. Кандидат? Да, недавно защитился, поздно, конечно, но были на то причины.

— Лучше поздно, чем никогда, — вставила Ирина. Я заметил, что она часто употребляет расхожие словечки, пословицы. Это было ново и очень не нравилось мне.

— Женат? — спросила она.

— Вдовец. Есть сын — школьник.

— Жениться надо, — сказала она, — за двумя мужиками нужен уход, женская рука.

— Пока не собираюсь. А у тебя семья?

— Двое нас — Алешка да я.

Я узнал, что она много лет работала в школе, но недавно бросила — надоело! Педагог из нее никакой, а работать для денег незачем. Муж хорошо зарабатывает, на двоих хватает сверх головы.

Я рассеянно слушал ее рассказ о себе, такой заурядный, такой непохожий на то, о чем мы с ней обычно говорили.

Закипел чайник.

Она быстро накрыла на стол.

— Где же ваш самовар?

Я еще надеялся отыскать в ней прежнюю Ирину.

— Зачем он? С ним только морока.

— Я про тот, серебряный.

— А-а, материнский… Продан он давно через комиссионку. После смерти матери Алешка все ее имущество очень удачно реализовал.

— И кровать с шариком?

Я не спускал с нее глаз и с радостью увидел, как дрогнуло ее лицо. Она коротко вздохнула, словно всхлипнула, и ничего не ответила.

А я думал сейчас только об одном — мы должны снова, хоть ненадолго, должны стать теми, прежними, кто ходил на «Плацдарм» встречать грозу, кто не спал подряд три самые короткие в году ночи, во время летнего солнцестояния, и искал в лесу первые цветы, и ждал у Провалья рождение молодика. Но как вернуть Ирину самой себе? И я вдруг решил пойти напролом — будь что будет! — ведь мне через два дня нужно быть в Москве, меня ждет Вадим — сын, он знает, что я вернусь домой в такой-то день, в такое-то время. И уже сейчас подсчитывает часы, оставшиеся до моего приезда.

И я, не сводя глаз с Ирины, заговорил о том, что давно, еще в Москве, только собираясь сюда, хотел ей сказать. Дело в том, что еще во время нашей дружбы мы задумали нечто так и не удавшееся нам; мы хотели в погожий октябрьский вечер поехать в наш лесопарк и возле «Плацдарма» разжечь маленький костер из палых дубовых листьев. Мы будем сидеть у костра, и смотреть на огонь, и дышать горьким пахучим дымом — такой бывает, только когда горят дубовые листья. И вот теперь, смущаясь, сбивчиво, торопливо, я сказал об этом Ирине. Она сразу же согласилась.

— Что ж, давай. Только не знаю, цела ли та скамейка.

— «Плацдарм», — подсказал я.

— Да, да. Помню — мы ее тогда почему-то так назвали…

Условились: после заката солнца встретиться на остановке трамвая.

— В котором часу? — спросила Ирина.

— А зачем тебе точное время? Я приду в ту минуту, когда скроется солнце.

Она усмехнулась.

— Что ж ладно. Напоследок тряхнем стариной…

Стоял сухой, погожий октябрь. Дожди еще не начались. Днем было прямо по-летнему жарко, но к вечеру осень брала свое: солнце заметно сократило свой небесный путь, подымалось уже невысоко, все сильнее смещаясь к югу.

Мы ехали в лесопарк, потом шли к нашему «Плацдарму». Боярышниковые джунгли исчезли — их вырубили, очищая аллеи, и старой скамейки не было, место, где она стояла, пустовало.

— Здесь? — спросил я.

— Нет, левее — вон за тем бугорком, — отозвалась Ирина.

Почти всю дорогу она молчала, о чем-то думала.

Вокруг «Плацдарма» росли старые дубы. Они одни не изменились за четверть века, были такие же раскидистые, могучие. Я стал сгребать под ними палые листья, затем брал ворох и нес туда, где когда-то находился наш «Плацдарм».

Быстро темнело. Холодная октябрьская заря слабо освещала теряющие очертания дубы. Я чиркнул спичкой, поджег листья. Огонь радостно и зло накинулся на них, собираясь сразу же сжечь. Но тут я навалил на пламя целую охапку. Огонь исчез. На месте его появилось беловато-синее дымное завихрение. Дым был очень густой, ватно плотный. От собственной тяжести он даже не в силах был подняться вверх и стлался по земле, обволакивая листья; они скрылись за его плотной завесой. И вдруг этот густейший дым пророс бледными огненными языками, языки слились в одно широкое, багрово-желтое пламя. С гуденьем, с воем оно взметнулось вверх, подбросив в ночное небо еще целые, не обгоревшие листья. Листья эти темными смятенными птицами заметались в вышине и тут же исчезли, пропали с глаз.

Ирина сидела на земле, крепко обхватив руками колени, и неподвижно смотрела на огонь.

Я подвинулся к костру, стал вдыхать горько-дымный запах сгоревших листьев, потом подбросил еще охапку. Листья разом вспыхнули, и уже не широкое пламя, а мощный огненный столб поднялся в небо, на котором из-за света от костра не было видно звезд. Я не отводил глаз от огня — это была минута, которую я ждал много лет.

— Чудесно, правда? — спросил я.

— Да, красиво, — сказала она. — Только ты отодвинься от огня, а то искра стрельнет, прожжет брюки.

ОЧЕРКИ

МЕСЯЦЕСЛОВ

Вот уж почти треть века в самом начале осени, зимы, весны езжу в лес, в наши подмосковные Сокольники. Только летом не бываю, очень уж шумно там, многолюдно. Летом хорошо в дальних лесах — в Звенигородской тайге, в Загорском заповедном лесу.