Облака и звезды

И вдруг предложила:

— Знаешь что? Поедем на Лопань купаться — жара страшная, в тени с утра было двадцать пять, сейчас еще больше.

Лопань — маленькая речка — протекала на окраине. Купались там только мальчишки. На берегах паслись стреноженные лошади местной Гужтрансконторы, в стоячей, заросшей ряской воде плавали стаи домашней птицы — гусей, уток.

Я заколебался.

— Грязновато там…

— После твоего Оскола и моего Донца Лопань, конечно, не находка, но все-таки река, вода. А на берегу можно выбрать место почище.

— Ладно! Поехали!

Несмотря на жару, купальщиков на Лопани не было. Берег был куда хуже, чем я предполагал, — для местных жителей он стал просто свалкой. Чего-чего только здесь не было! Мы переступали через дырявые автопокрышки, безногие стулья, старые матрацы с вывалившимися ржавыми пружинными внутренностями. У самого берега песок был изрыт громадными копытами пасущихся невдалеке могучих битюгов — они приходили сюда на водопой. Но все это нисколько не смущало Ирину, она легко перепрыгивала через препятствия, а дойдя до воды, стала выискивать место, где раздеться.

— Ага! Вот здесь, — и указала на песчаный мысок, выдававшийся почти до середины узенькой Лопани. — Смотри, какая милая коса. Чем не морской пляж!

Я остановился в нерешительности — еще неизвестно, что таили в себе сонные, безмятежные воды Лопани. Возможно, на дне нас поджидали совсем уж неожиданные сюрпризы… Сомнениями своими я поделился было с Ириной — сказал о ржавых консервных банках, битых поллитровках и прочем утиле, который может скрывать от глаз прохладная речная гладь. Но Ирина, не слушая меня, уже сбросила сарафан.

— Раздевайся, раздевайся! — и с разбегу кинулась в речку. Передо мной мелькнули дочерна загорелые плечи, спина, икры. Ирина плыла по-мужски, саженками, на середине реки нырнула и долго не показывалась на поверхности. Затем над водой возникла ее круглая, гладкая, мокро блестевшая черная голова.

— Я осмотрела дно, — крикнула она, — здесь чистый песок, никаких банок и склянок! Давай в воду!

Я вошел в теплую, сонную, почти стоячую Лопань, нехотя поплыл на середину. Купанье в этой речке, так непохожей на наш чистый, быстрый Оскол, меня совсем не привлекало. Зато Ирине оно нравилось. Она вдруг стала со смехом бить ногами по воде, вздымая фонтаны радужных брызг.

— Давай, Толька, давай — кто выше!

Я впервые видел ее такой веселой, такой радостной.

Это была совсем не та Ирина, которую я знал до сих пор. А она подплыла ко мне, встала рядом — вся в блестящих каплях, запыхалась, смеется.

— Толька, давай наперегонки, финиш — тот берег, вон та бочка, что торчит из воды. Ну, приготовились! Пойдем по команде «три»! — И она, не глядя на меня, уверенная, что я поплыву с нею, подняла вверх полные, загорелые, сильные руки, крикнула: — Раз, два, три-и! — и кролем поплыла на тот берег.

Голова ее то исчезала, то показывалась на поверхности, следом потянулись кипящие, пенистые струи. Минута, две — и она была уже возле ржавой бочки, встала на дно, оглянулась — и вдруг увидела: я не тронулся с места, не поплыл с нею… На лице Ирины появилось сначала недоумение, потом растерянность.

— Толик, — и голос ее стал незнакомым, хриплым, — Толик, почему ты не поплыл, а? Ты… ты не хочешь… быть со мной, да?

Я смущенно молчал: этот неожиданный призыв застал меня врасплох, я не готов был к встрече с ней — с такой новой, незнакомой мне Ириной, совсем не похожей на ту, которую я знал, к которой привык, которой восхищался…

А она стояла на том берегу, с отчаянием смотрела на меня, и лицо ее по-детски кривилось, дрожало от плача, горького, неудержимого, безутешного плача.

Возвращались мы с реки молча, как малознакомые, лишь изредка обменивались незначительными фразами, говорили о расписании новых лекций, о том, где бы достать какую-то дефицитную в то время «Физиологию мозга»…

Доехали до ее остановки на Юмовской улице.

Обычно я выходил здесь, провожал ее до дома, потом возвращался, чтобы сесть на ту же «марку» и ехать дальше. Но она вдруг быстро сказала:

— До свиданья, Анатолий, не провожай меня — тебе же ехать до Госпрома. Всего доброго! — И, спеша расстаться со мной, на ходу соскочила с трамвая.

С тех пор мы больше не виделись с ней, как раньше, — встречаясь на общих лекциях, коротко говорили: «Привет!», иногда добавляли две-три незначительных фразы. Былая Ирина ушла от меня навсегда. Осталась обычная студентка-сокурсница, одна из тридцати, которых было, как шутили наши ребята, «перепроизводство» на предпоследнем курсе биологического факультета.

— Кому Красильникову? — крикнула в окошечко девушка из адресного бюро.

Я подошел, взял узенький бланк-справку: Красильникова Ирина Николаевна, 1914 года рождения, проживала на улице Шекспира; дальше указывался номер дома и квартиры. Улица Шекспира? Я такой не знал. Где же это? Постучал в окошечко.

— А как мне найти Шекспира?

— Бывшая Богоявленская. Ясно? — девушка ответила уже с явным раздражением.

Дом, где жила Ирина, стоял во дворе — старый неказистый флигелек, окруженный могучими, неохватными тополями.

Я нажал и опустил щеколду раз, другой раз. Входная дверь во флигель распахнулась, на крыльцо вышла Ирина.

В плохих романах часто писали: люди, расставшиеся много лет назад, не узнают друг друга. На этом подчас строилась увлекательная интрига. А ведь в жизни ничего подобного не бывает — во внешности каждого человека, которого ты долго знал, есть черты, почти никогда не меняющиеся.

Через щель в заборе я увидел и сразу же узнал Ирину. Она пополнела, раздалась в плечах — это была почти пятидесятилетняя, солидная дама, очень похожая на свою мать.

Ирина открыла калитку. Я заметил, как вдруг побледнело ее лицо, а украинские глаза стали еще больше, еще темнее. Но она тут же овладела собой, сказала почти спокойно:

— Анатолий Чумаков! Вот так встреча! Сколько лет, сколько зим! Откуда ж ты свалился? — И она, как в былые времена, подошла ко мне вплотную, пристально и серьезно заглянула в лицо.

Мы поздоровались, вошли в небольшой домик.

— Ты давно перебралась с Чайковской? — спросил я.

— Сразу же, как вышла замуж. Это мужнин дом. Он у меня художник.