Облака и звезды
Шрифт:
А из Сокольников редко возвращаешься с пустыми руками — почти каждый раз привозишь две-три странички в записной книжке, написанные там же, на месте, где подсмотрел в жизни леса еще невиданное.
Так и появились маленькие рассказы моего Месяцеслова. Герой их один — старый смешанный хвойно-лиственный лес в Сокольниках.
Лес весь светится изнутри, в середине октября пожелтели все листья — дубовые, березовые, кленовые. Только зелеными пятнами темнеют молодые сосны.
Вышел на опушку — здесь куда темнее, чем в лесу. Эх, нет с собой люксметра — измерить бы разницу в освещенности, когда желтой листвы еще много.
Как
А раз было такое. С самой вершины дуба сорвался крупный широколопастный лист. Летел он необычно: очень уж медленно, очень долго парил, прежде чем опуститься на землю.
Я поднял его. У самого черешка к пластинке прилепился маленький березовый листок. Вместе они и отправились в свой последний полет: вместе не страшно!
Много дней уже пасмурно. Солнце не показывается, только временами высветлит изнутри тучи — серые, но не сплошные, хотя и довольно-таки плотные, без голубых прогалин.
Внизу ветра нет. Изредка он чуть пошевелит верхушки берез. Тогда срываются с веток золотые стайки листьев-копеечек, с неожиданной быстротой летят к земле, легко опускаются на слой упавших ранее. Глянешь в глубь леса — там и сям вспорхнули стайки, косо несутся вниз. И дубы медленно раздеваются на зиму. Вокруг них слой толще, темнее, и сильно пахнет мокрым дубовым листом.
В старом лесу у самой опушки низкие, очень толстые пни. Каждый — уже готовый «круглый стол» для дружеской беседы. Поверхность без рисунка — годовые кольца почти стерлись, еле различимы. Сколько лет прожило дерево? Трудно сказать, но конечно же больше сотни. Пушкина с Лермонтовым не застало, а Гоголя, Тютчева, Льва Толстого могло видеть под своими ветвями.
Теперь на пне ржавая еловая хвоя — нанесло со стороны ветром. Дерево срубили, и пень мертв, а корни? Они протянулись под землей на половину длины ствола, а какой он был при жизни высоты (еще не длины!) — кто знает…
В земной глубине, может, и живут еще корни своей глухой, потаенной жизнью. Но жизни этой уж не выйти наружу.
Рядом с пнями те, кого пощадил топор. Сосны давно без сучьев, только крона вверху. Ствол в глубоких вмятинах — следы былых ветвей. Крона очень высока. Чтобы рассмотреть, надо сильно запрокинуть голову. И тогда услышишь ровный, тихий, непрерывный шум. Там, вверху, всегда ветер; если слабый — шумит только крона; если сильный — качается все дерево. Я уперся руками в ствол. Он — как каменная стена, как скала — стоит нерушимо. Только ветру под силу чуть качнуть. В животном мире нигде не встретишь такой скрытой, затаенной мощи. Многолетнее дерево — воплощение неизбывной силы земной. Поэтому-то в старом лесу овладевает всегда чувство древности; старое дерево, жизнь его — это жизнь многих человеческих поколений.
Голый, мокрый, плачущий холодными слезами ноябрьский лес. И как темно в нем! Упали и погасли желтые листья. Они светились даже в бессолнечные, пасмурные дни. И в лесу было куда светлее, чем летом, когда густая зеленая листва затеняла солнце. Сейчас палые листья всюду — желтыми заплатами на вечной зелени елей, легкие березовые «копеечки» наколоты на длинной хвое сосен. Листья лежат на старых пнях, застряли в траве. Трава, уж много раз битая утренниками, пожухла, стебли злаков безглавы — все колоски опали.
Я разрыл листву, показалась
земля — каменно-твердая, серая, в глубоких трещинах; сушь: с июня не было дождей.Позднеосенний, предснежный лес. Тихий, темный, неподвижный. Деревья потемнели от влаги. Наконец-то дожди идут без конца.
Я стал на колени, копнул рукой лесную подстилку. Она мощная, многослойная, многолетняя — сверху умершие, неотличимо похожие друг на друга, как и подобает покойникам, палые листья, ниже коричневый тлен, пахнет землей, влагой — вечными запахами покоя. Взял на руку, смотрю: скелет листа, крепкая сетка жилок, почти вся сквозная; только кое-где висят остатки бурой листовой, ткани, уже разрушенной. Неужели она была когда-то живой, зеленой, матово просвечивала на солнце, шумела на ветру, питала все эти деревья? А сейчас распадается от легкого касания…
Что тут есть еще? Крышечка от желудя — «плюска», пустая, но еще крепкая; мертвая травинка пырея, о нее уже не порежешься: кремнезема нет, мягкая, а разорвать — все же надо усилие.
Копнул рукой глубже — бесформенные бурые кусочки, уже не растения — перегной, гумус. Из гумуса вырос этот высокий лес и в гумус же превратится. А потом снова родятся дубы из желудей, от которых остались вот эти пустые шляпки-крышечки.
Ночью выпал первый снег. Поздний, декабрьский. Лес, вчера еще темный, сквозной, просветлел, но не просматривается насквозь, — все ветки опушены, матово светятся под низким глухим серым небом, хотя снега мало, не покрыл даже всей травы; она странно зеленеет из-под белого тонкого покрова.
Подошел к орешнику. На всех ветках, на всех до одной, непрерывные снежные цепочки. Тянутся за всеми извивами ветки, подымаются вверх, спускаются вниз, и нигде нет разрыва. На самом крутом подъеме висит цепочка, толщиной всего в одну большую снежинку. Весь лес — пестрый, коричнево-белый — кажется беспокойным, странным.
Снег, январский, обильный, начался с вечера, шел всю ночь. Лес завален снегом, будто громадная лавина обрушилась с неба. Везде сугробы по грудь. Нижние ветки пригнулись к земле под снежным грузом. А вот и обломы, открытыми ранами свеже белеют на темном стволе.
Еще срываются отдельные снежинки. Ветра нет, но снежинка долго танцует в воздухе, летит к земле и вдруг метнется вбок, поднимется вверх, но невысоко: земля делает свое дело — притягивает к себе. И снежинка опускается, но не отвесно, а полого, нехотя. И сразу пропадает, сливается со снежной толщей.
Я поднял руку. Снежинка села на ладонь и зашевелилась, закрутилась, истаивая на глазах. Осталась маленькая, светлая, холодная капля. Из таких вот снежинок и возникли эти непролазные завалы. И всего-то за одну ночь!
Первый день весны — первое марта, а лес еще зимний: голые деревья стали как бы ниже, старый снег осел, взялся глазированной коркой.
Я вышел на аллею. В Сокольниках дорожки асфальтированы, но сейчас, слава богу, асфальта не видно. Огляделся: где же зеленые скамейки? Стояли через каждые двадцать шагов, новые, с высокими спинками. Нет скамеек, нет ни одной. Неужели зимой сломали на дрова? Но дров в Москве хоть завались — жгут на месте старье от домов-развалюх. И вдруг увидел: ярко зеленеет из-под снега еще осенью свежевыкрашенная решетчатая спинка. Только угол виден с южной стороны, где снег уже подтаял. Вся скамейка под снегом! А она больше метра высотой, если со спинкой. Теперь понятно, почему деревья стали ниже: они в сугробах — молодые по колено, старые по щиколотку.