Обращенный в Яффе

–  Я дурак, - сказал я.

–  Почему?

–  Это моя последняя любовь.

–  Море?

–  Да.

Роберт остановился, задумавшись, и на лбу его, конечно же, выступил пот.

–  До чего ж ты мерзкий, - сказал я.
– Никто тебе этого не говорил?

–  Говорили. Но мне все равно. Я думаю, хорошо ли это?

–  Что?

–  Что ты так любишь море. Пожалуй, и впрямь неплохо. Ты бы мог ей сказать: до встречи с тобой… и так далее. Но только если она сама не с побережья. Понимаешь: трагедия будет заключаться в том, что ты, нищий, любишь единственное, что тебе доступно, и не хочешь расставаться с морем. Да, это неплохо. К тому же у тебя зеленые глаза. Понимаешь? Люди, которые долго играют на бегах, становятся похожи на лошадей.

А твои глаза восприняли цвет моря. Только об этом ей скажу я.

–  Ты ничего ей не скажешь, Роберт.

–  Не беспокойся. Я ей скажу: ты заметила, что у него глаза цвета морской волны? И что они меняются в течение дня? В твое отсутствие, разумеется. И еще я ей скажу, что женщина должна, точно чистый источник… впрочем, ограничимся морем. Уж ты не беспокойся.

–  Я никогда ни с одной из них про море говорить не стану.

–  Это еще почему?

–  Ни одна того не стоит. И у всех, сколько их ни есть на свете, вместе взятых, нет таких денег, чтобы я позволил себе подумать, будто они могут заменить мне море. Все, закрываем тему.

Мы поднялись на четвертый этаж дома по улице Алленби, и Гильдерстерн открыл нам дверь.

–  Башмаки грязные?
– спросил он.

–  Нет. Дождя не было.

–  Вон тряпка. Вытрите на всякий случай ноги. Ковер скорее истреплется, если башмак сухой. Цену знаете?

–  Фунт в час, - сказал Роберт.

–  Хорошо. И старайтесь ходить по середине ковра. Помните: в домах, где лежали персидские ковры, по углам всегда стояла мебель. Вытаптывайте ковер посередине.

–  Но ты-то свои персидские производишь этажом ниже, - сказал я.
– А потом продаешь толстосумам из северного района. Под видом имущества, которое евреи привезли из Восточной Европы, точно?

–  Не теряйте времени, мальчики, - сказал Гильдерстерн.
– Фунт в час - совсем не так плохо. Особенно в сезон дождей.

–  На сколько времени работа?
– спросил Роберт.

–  Пока на пару дней. Потом я вам дам знать.

Мы вошли в комнату и расстелили один из ковров; их там несколько штук стояло в углу. А потом принялись ходить; сперва три больших шага, считая от края ковра к середине; сделав эти три шага, мы начинали топтаться на месте. В результате через день-другой ковер становился похож на старый персидский; шагая, мы слышали мерное постукиванье, доносящееся с первого этажа, где была мастерская; именно там ткали эти персидские ковры.

–  Жаль, с нами нет президента Зискинда, - сказал я.

–  Не надо об этом, прошу. Уж я до него доберусь.

–  Я не о том. Он бы наверняка купил у Гильдерстерна один ковер. После того как вы заработаете миллион долларов на своем фильме…

–  Боюсь, нам не дотянуть до конца месяца, - сказал Роберт.
– У нас только двести фунтов и теперь три дня этой чечетки.

–  С чего ты взял, что у нас двести фунтов?

Роберт остановился.

–  Ты же сказал, что заработал?

–  Сказал. Однако это вовсе не означает, что они наши. Они мои.

–  Но ведь ты не кинешь старого друга в беде?

Теперь остановился я.

–  У тебя же есть отличная должность, - сказал я.
– Твой официальный титул звучит: «Личный консультант по художественной части президента Зискинда».

Кроме того, ты пайщик, сценарист и еще кто-то, точно не помню, но уж наверняка это подпадает под статью. Нет, я просто отказываюсь тебя понимать. Сколько живу на свете, никто мне такой должности не предлагал.

Дверь открылась. Вошел Гильдерстерн и замер на пороге с выражением отчаяния на лице - теперь он был похож на статую Командора из той байки про Дон Жуана.

–  Пан Роберт, я вам умоляю: не надо про искусство, - сказал он.
– Ведь можно ссориться и ходить, нет? Почему я всегда должен оставаться внакладе? И прошу, ходите посередине.

Он ушел, а мы возобновили прогулку: три больших шага и потом несколько маленьких, на месте.

–  Знаешь что, Роберт, - сказал я.
– Давай ходить как на американской дуэли. Встречаться посередине, поворачиваться друг к другу спиной и опять расходиться.

–  Давай. А откуда ты знаешь, как дрались на дуэли в Америке?

–  Шон, миссионер наш, рассказывал.

–  Довольно странная тема для миссионера.

–  Ему не удалось обратить в христианство ни одного еврея. А ведь нужно о чем-то говорить, когда он сидит со мной вечерами и пьет.

–  Так что он здесь делает?

–  То же самое, что мы. Ждет корабль, который отвезет его в Канаду. Его отзывают. Но им еще месяц тут торчать.

Роберт снова остановился.

–  Еще месяц?

–  Да. Они плывут морем, чтобы дешевле обошлось.

–  Значит, как раз тогда, когда мы поедем в Эйлат?

Гильдерстерн постучал в стену.

–  Прошу ходить, - крикнул он.

Роберт опять пустился в путь, и мы опять встретились на середине ковра; повернулись друг к другу спиной и разошлись.

–  Слушай, это же здорово, - сказал Роберт.

–  Почему, интересно?

–  Надо, чтоб он обратил хотя бы одного человека.

–  Он ни одного не сумел обратить, - сказал я.
– Мне его жена говорила. Всякий раз, когда я его приволакиваю в комнату, она рассказывает, как он читает проповедь, а люди над ним смеются и свистят. И потом расходятся по домам, а жена смотрит, как он остается один. Только это у нее и сохранится в памяти об Израиле - смех и свист. Ну и, разумеется, его дурацкая физиономия, когда он остается в специально арендованном зале один, никого не обратив.

–  Да это же очень здорово, - повторил Роберт.

–  Не для него. И не для меня.

–  Для нас. Именно для нас с тобой. Он знает, что ты католик?

–  Мы никогда этой темы не касались. Думаю, он боялся об этом заговорить.

–  Пусть он тебя обратит. Понял?

–  Я уже тридцать два года сын католической церкви.

–  Это не помеха. Пока он не знает.

–  А нам-то от этого какая корысть?

–  Да ведь он отдаст тебе последний грош, если ты согласишься перейти в христианство. Будет делиться с нами всем, что у него есть, лишь бы заполучить одного обращенного. И этим обращенным в Яффе будешь ты.

–  А почему не ты? Ведь из нас двоих ты еврей.

–  Потому что тебе придется шворить его жену. Ничего не поделаешь. Я понимаю, это малоприятно.

–  Задарма?

–  Кто тебе сказал, что задарма?

–  Тогда зачем?

–  Как зачем? Ты что, ребенок? Не соображаешь, в чем суть? Она же его ненавидит. Подумай, сколько бедняжка из-за него нахлебалась. Неужели ты не понимаешь женской души? Не представляешь, что она переживала, когда смотрела, как он говорит о Боге, а ему в лицо смеются и свистят? А ведь он ее муж. И ей приходилось все это сносить. Почему ты такой бессердечный?