Обращенный в Яффе

–  Гляди-ка, - сказал Роберт.
– Это же прекрасно. Это мы используем в Эйлате. Превосходно. Ты скажешь своей бляди, указывая на пса: он стоил восемьдесят фунтов. Нет, лучше пятьдесят! А потом покажешь на меня и скажешь: жизнь этого подонка не стоит и двадцати фунтов. И разрядишь всю обойму.

–  В кого?

–  Слушай, у меня хватает других забот. Иди вниз и занимайся своим делом. Я тут стою и дрожу. Но то, что ты про меня сказал, - просто здорово. Пригодится для твоей развалины в Эйлате - тут тебе и образ, и диалог.
– Он подошел к шкафу и достал бумагу и карандаш.
– Я это запишу. Мы оба слишком устали. Не дай бог, забуду. Впрочем, это мы еще проработаем.

Он уселся за стол, а я с бутылкой «Восемьдесят четвертого» спустился вниз и сел рядом с Шоном.

–  Будешь еще пить?
– спросил я.

Он кивнул, и я плеснул ему в стакан. Но он не притронулся к бренди. Он смотрел на меня, точно впервые увидел и точно произошло это в подземке во втором часу ночи, а ведь мы были знакомы уже неделю.

–  Что с тобой, Шон?

–  Где ты пропадал?
– спросил он.

–  Не мог найти бутылку. Думал, она в чемодане, а оказалось - в шкафу. Я уже собрал вещи и считал, что бутылку тоже туда засунул.

–  Почему ты так долго ждал?

–  Ты имеешь в виду крещенье?

–  Да.

–  Шон, - сказал я.
– Я - еврей и только как еврей мог уехать из страны, где родился. На моей родине нелегко жилось.
– Я замолчал, поднял стакан, помня, что движения должны быть уверенными и решительными, но в последний момент оторвал его от губ и приблизил свое лицо к лицу Шона.
– Только здесь, в этой стране, я понял, что не могу жить без Христа.

–  Когда ты хочешь креститься?

Я сказал:

–  В тот день, когда мне исполнится тридцать три года.
– И назвал ему дату; это был день нашего отъезда в Эйлат, куда собиралась приехать моя невеста.

–  Хочешь принять крещенье из моих рук?
– спросил он.

–  Меня здесь не будет, - сказал я.
– Еду в Эйлат. Договорился насчет работы.

–  В Эйлате нет ни одного христианского священнослужителя, - сказал Шон.
– Ты сможешь сюда вернуться?

–  Нет, Шон. Кто ж мне через месяц даст отпуск.

–  Странно, - сказал он.
– Назавтра после твоего дня рождения я уезжаю в Канаду.

–  Ничего, Шон, - сказал я.
– Я буду тебя помнить. Постарайся в Канаде не пить.
– Я поднес стакан ко рту и опять отставил.
– Шон, - сказал я.
– Правда, точно не известно, что Христос умер именно на таком кресте, какие мы видим на всех распятиях? Вроде в те времена кресты были трех видов?

–  Я что-то об этом читал, - сказал он.
– Только это не имеет никакого значения. Он обратил миллионы людей. Умирал самым счастливым человеком на свете. И никогда уже такого счастливого человека, как Он, не будет.

Теперь я одним глотком опорожнил стакан и со стуком поставил его на стол - даже Гарри поднял голову.

–  Мне б хотелось узнать еще тысячу разных вещей, а там не у кого будет спросить, вот что обидно.

–  Главное ты уже знаешь, - сказал Шон.
– И повторяю: никогда не было и не будет такого счастливого человека, как Христос.

Я тронул его за плечо, а он повернулся ко мне лицом, и я увидел слезы, бегущие по его темным от загара щекам.

–  Почему ты так говоришь, Шон?

–  Неважно, что сказано во всех четырех Евангелиях. И пускай даже Он возроптал, это тоже неважно. Он обратил миллионы людей. В Него плевали, Его прибили к кресту гвоздями, Ему давали цикуту, Его оскорбляли, но никто над Ним не смеялся.

–  И над Ним смеялись. Смотрели на Него и говорили: Иисус из Назарета. Rex Judais

[5].

–  Нет. Он не нуждался ни в микрофонах, ни в залах, где у всех есть стулья; Ему не требовались афиши, и никто Ему не платил за то, что Он говорит. А у меня было все. Только ничего не вышло.

–  Думаешь, Бог тебя оставил?
– спросил я.

–  Я думаю о том, что прожил в этой стране больше года и не обратил ни единого человека.

–  Ты обратил меня, - сказал я.

Он повернулся ко мне, и опять я увидел слезы, текущие но его щекам.

–  Я тебя обратил?

–  Да, - сказал я.
– Когда я впервые увидел, как ты тут сидишь и пьешь в одиночку, я ведь подсел к тебе. А потом отнес тебя в кровать и в ту ночь уже не заснул. Я думал о Нем. И думал, существует ли милосердие на самом деле. В ту ночь человек, которого я любил, попал в страшную автомобильную катастрофу. Однажды, когда я был голоден, он дал мне поесть и не отвернулся от меня, когда я пришел просить у него работу, а был я тогда тощий и ободранный, как бродячий пес. И он словом меня не попрекнул. И еще одно тебе скажу: если сейчас я еще жив и могу работать, то потому только, что тогда этот человек меня не оттолкнул. Так что в ту ночь я молил Бога: не убивай его. Пусть живет сто лет, но пусть живет, как я. И пускай так же часто размышляет о милосердии. У него были переломаны кости, а я подумал о Христе, которого тоже истязали, и молил Христа, чтобы Он его спас. Это правда, Шон, что Христу ломали кости?

–  Это было две тысячи лет назад. Но Ему выдали сполна.

–  Тому человеку тоже выдали сполна. Думаю, он страдал не меньше. Ну и я молил Христа, чтобы человек этот жил сто лет и чтоб думал о милосердии.
– Я замолчал и через минуту сказал: - Только ему не дали цикуты. Ему дали курицу.

–  Какую курицу?

–  Обыкновенную. Когда он свалился с горы на повороте, какой-то проезжий хотел ему помочь, но в машине у него не было ничего, кроме вареной курицы, которую он купил себе в дорогу. И он дал ему эту курицу. Бедные люди думают, что, если кто-то болен, надо первым делом его накормить. Не знаю почему. Хочешь еще выпить, Шон?

–  Нет, - сказал он и отставил стакан.
– Я сегодня буду молиться. За человека, который хотел его накормить. Ты знаешь, кто он?

–  Этого, к счастью, никто не знает, - сказал я.

–  Это не имеет значения.

–  Это имеет большое значение, Шон.

–  Ты меня не понял. Если этот человек дал ему свою дурацкую курицу, значит, когда-нибудь в другой раз он сделает то же самое. И всегда будет так поступать, коли уж таким родился. А я буду молиться, чтобы он поступал так всегда.

–  Молись, - сказал я.
– А я пошел спать. Хочу отдохнуть перед дорогой в Эйлат.

–  Нет, - сказал он.
– Не надо тебе уезжать ни в какой Эйлат. Оставайся здесь. Примешь крещенье из моих рук.

–  А почему бы тебе не приехать в Эйлат?

–  В Эйлате нет церкви. Я бы хотел окрестить тебя в церкви. А ведь ты сам сказал, что не вырвешься оттуда через месяц.

–  Я бы с радостью остался с тобой, Шон. Но я пустой.

–  Я поделюсь с тобой всем, что у меня есть, - сказал он и встал.
– А сейчас я пойду. Хочу еще помолиться.