Одного поля ягоды

Открывая конверты, он заметил, что письма были там, внутри и на месте. Нетронутые. Всё ещё разложенные по дате, бумага до сих пор хранила лёгкий аромат, строки её почерка были не такими ровными и выверенными, как она писала сейчас, но они были узнаваемо её. Адрес на каждом конверте был устаревшим, но её голос: очаровательно заблуждающиеся мнения Гермионы, её бредовые аргументы, её нелепые видения социального прогресса — они были такими же знакомыми, такими же идеальными, какими он их помнил.

Он перечитывал их, лёжа в своей новой кровати, и когда он дошёл до середины, он почувствовал себя достаточно довольным, чтобы лечь спать посреди всей этой незнакомой роскоши.

Эта неуверенная иллюзия покоя продержалась до завтрака следующего утра, после чего разбилась вдребезги, и рождественские каникулы, которые, как думал Том, не могут стать ещё хуже, стали ещё хуже.

Этим утром Том впервые встретил своего отца.

Он не считал, что Риддлы это запланировали. Они были так же удивлены и расстроены, как и он, и какая-то его внутренняя часть наслаждалась злорадством по поводу того, что их заставили проглотить их собственное лекарство, причём в столовой их собственного дома, не меньше. Они должны были осознавать, что семейное воссоединение было неминуемым, но, возможно, Мэри и Томас Риддл хотели, чтобы было официальное знакомство, соответствующее стандартам, которые они установили в своей семье. Насколько это было возможно, учитывая нынешнее состояние Британии как военной экономики, а также крах стандартов, связанных с обстоятельствами рождения Тома.

В то утро они с Гермионой спустились, чтобы встретить сервировку обеденного стола: столовое серебро, хрустящие салфетки и яйцо «в мешочек» в подставке у каждой тарелки. Во главе стола сидел Томас Риддл в твидовом норфолкском пиджаке{?}[Фасон пиджака, изначально созданный для активного времяпрепровождения: игры в гольф, охоты, верховой езды. Отличается удобством, достаточно свободным кроем, водоотталкивающим твидом и ремнём. Часто на нём большие карманы с клапанами и замшевые вставки на локтях.], надетом поверх накрахмаленной рубашки в клетку «Таттерсолл»{?}[Мелкая клетка, составленная из линий двух цветов, часто пунктирных] и шёлкового галстука{?}[Возможный ансамбль Томаса Риддла:. Он просматривал утренний выпуск «Йоркшир пост», а горничная, пришедшая накануне вечером, обошла его по левому локтю и положила ему на тарелку яичницу-болтунью с украшением из шнитт-лука.

На Мэри Риддл был жакет из габардина и подходящая юбка, а пара жемчужин размером с ноготь качалась на мочках её ушей. Со своего места она наставляла горничную о том, как подавать горячие блюда из жаровень, стоявших на серванте. По количеству тарелок было видно, что Риддлы не отказались от привычных удобств в связи с введением нормирования. Молоко, сливочное масло, сыр, яйца, ветчина — всё, ради чего лондонские домохозяйки копили продовольственные карточки и стояли в очередях у зеленщиков, было выставлено на всеобщее обозрение за столом для завтрака.

«Бытовая» было самым подходящим словом для описания такой обстановки.

Это было настолько нормально, что Том с трудом мог примириться с мыслью о том, что это и есть его жизнь.

Его впечатления усилились, когда Гермиона похвалила еду миссис Риддл, после чего миссис Риддл стала превозносить мастерство своей поварихи: ею была бывшая кухонная служанка, которая сопровождала миссис Риддл в Йоркшир после её свадьбы с мистером Риддлом несколько десятилетий назад, в те времена, когда «получение в наследство» слуг было обычным свадебным подарком. Бессмысленный разговор прервал мужчина в дверях столовой, чьи тяжёлые шаги и громкий голос заглушили неумелые попытки миссис Риддл сохранить самообладание.

— Маменька, я возьму Алмаза до ручья и обратно, — сказал мужчина, направляясь прямо к подставке для тостов на серванте, не поприветствовав никого за столом. — Ясные дни слишком редкие в это время года, и дражайшая глина уже несколько недель не испытывала себя на прочность. Не ждите меня к обеду — я пообедаю в деревне.

Он был одет для конной прогулки во фрак, бриджи для верховой езды и начищенные сапоги, хлыст и шляпа были зажаты под мышкой. Кто-то мог бы восхититься его щегольской фигурой в хорошо скроенном костюме, но внимание Тома привлекло лицо мужчины, расположение знакомых черт, которые так напоминали его собственные, что были почти идентичны.

Мужчина был на несколько дюймов выше Тома, более крепко сложен, с более широкими плечами и более твёрдой формой подбородка, на котором была крошечная ямочка, в то время как подбородок Тома был гладким. Его кожа приобрела румяный оттенок от активного образа жизни на свежем воздухе, в отличие от фарфорово-бледного цвета лица Тома. Но между ними двумя было так много общего, гораздо больше, чем между ним и Томасом Риддлом: густые тёмные волосы без седины, элегантные пропорции щёк, бровей и челюсти. Но больше всего Тома беспокоил голос мужчины. У него был другой акцент — безупречный стандарт общественной школы, лишённый каких-либо следов лондонского происхождения Тома, — но тембр, диапазон и характер были точно такими же, как у самого Тома. Он узнал его досконально: сотни раз он слушал свой собственный голос в органах чувств животных, в чьи умы он проникал.

Много лет назад он сознательно решил ненавидеть миссис Хелен Грейнджер, когда в первый раз увидел её в окне своей спальни в приюте Вула, её меховое пальто и автомобиль были самыми дорогими вещами, которые он видел, чтобы кто-то владел. Сейчас, без единого сознательного намерения с его стороны, мгновенная гадливость образовалась в нём по отношению к этому мужчине — этот избалованный отпрыск-переросток, который испортил жизни людей вокруг него, — который был никем иным, как его собственным отцом во плоти.

Том оттолкнулся от стола и обратился к мужчине:

— Доброе утро.

Мужчина обернулся с куском тоста во рту, только сейчас заметив присутствие двух странных гостей за завтраком.

— Доброе ут… — он начал, но подавился словами. — Ты!

Их глаза встретились, и это было ещё одним отличием между ними: глаза Тома были самого тёмного карего, в то время как у этого мужчины — его отца — они были жёлто-зелёными, белки были испещрены налитыми кровью сосудами, когда они расширились от узнавания — шока — ужаса — при виде своей зеркальной копии на другой стороне стола.

На мгновение череда образов пронеслась по разуму Тома в непонятном, непоследовательном потоке изображений и ощущений: тёмная комната, единственный свет исходит от тонкой щели между дверью и половицами, мягкий и певучий голос, руки, гладящие его волосы, пальцы, проводящие по линии челюсти, нежные поцелуи в бровь.

Пересохшее горло, шершавый от жажды язык и стакан воды на подносе, который по какой-то причине — он не мог вспомнить почему, воспоминания расплывались в неразборчивости, когда он пытался за них ухватиться — отказывался пить, не хотел к нему прикасаться, отказывался от него, пока часы не превратились в целый день, и в момент слабости он не смог удержаться, а потом было слишком поздно остановить пелену, опустившуюся на его глаза…

Слишком поздно.

— Ты! — хрипло повторил он, зажав хлыст между белыми дрожащими пальцами. — Я не приму тебя здесь — не здесь — мать, отец, я сказал вам, что я не хотел его!

Раздался звон «клинк!», когда горничная поставила чайник и на цыпочках отошла к двери.

— Ты сядешь и будешь вести себя прилично, — холодно сказал Томас Риддл. Он сложил газету и положил её сбоку от тарелки. — Тебе пора брать ответственность за свои действия.

— Маменька, — взмолился мужчина, поворачиваясь к миссис Риддл и умоляюще глядя на неё, — пожалуйста, пожалуйста, я не хочу его здесь — он не может жить здесь — пожалуйста, маменька, если Вы любите меня, отправьте его обратно!