Одного поля ягоды

Когда он жил в приюте Вула, воспитательницы загоняли детей в церковь раз в неделю не только для того, чтобы преподобный Риверс начистил их грязные души до блеска, но и за тем, чтобы торговать сиротами перед сборищем потенциальных семей, которым мог бы понравиться один из них. Вот чем была церковь: клиентской базой, содержащей множество добрых самаритян, христианских семей, которые верили в добродетели благотворительности и доброй воли. Но был ограничивающий фактор для совершения продажи: родоначальницы этих семей, которые хотели убедиться в качестве детей, выбирая и ощупывая их так же, как их тщедушные, артритные пальцы хватали баклажаны и брюкву на рынке.

На этот раз Тома не выставляли напоказ и не ощупывали, как бакалейные товары — будто его бабушка позволила бы старушкам попробовать, хотя некоторые из них смотрели на него так, как будто думали об этом.

Его бабушка наклонилась в его сторону, представляя ему миссис Суиндон, миссис Перрин-Эндрюс, миссис Хаттен и миссис Брантуэйт — леди местного значения, и он мог понять, кто они, по их изящным перчаткам с кружевной отделкой, меховым палантинам и глянцевым молитвенникам.

— Значит, это и есть тот мальчик, Мэри? — они щебетали между собой. — О, какая душка. Он выглядит в точности как…

— Ш-ш-ш, Бернадетт!

— А мы не можем говорить о…

— Нет!

— Но…

— Подожди, пока они уйдут! — прошипела одна из женщин.

— Мой отец не смог присоединиться сегодня, мадам, — услужливо сказал Том. — Если Вы беспокоились.

Это было одной из вещей, которые Том научился не любить о маленькой деревне. В Литтл-Хэнглтоне никому не полагалось никакого уважения к личной жизни, все знали всех, нравилось ли им это или нет, а цепь сплетен была замкнутым циклом, где новости десятилетней давности перерабатывались ad infinitum, потому что больше ничего не происходило, о чём стоило бы поговорить в этом причудливом йоркширском захолустье.

— О, мы не беспокоились о нём, — сказала одна леди, миссис Суиндон. — Мы так рады познакомиться с тобой: Мэри была просто невыносима последние несколько месяцев, после того как узнала новости из Лондона. За все мои годы я никогда не видела её такой сбитой с толку. Ведь мы слышали, что ей пришлось спасать тебя прямо из богадельни!

Бабушка Тома выдавила сдержанную улыбку:

— Это был сиротский приют, весьма респектабельное заведение, Эдит, дорогая.

— И это были респектабельные шестнадцать лет, не так ли? — встряла миссис Перрин-Эндрюс, неодобрительно цокая. — Я бы никогда позволила себе упустить моего Уоллеса из виду так надолго: даже видеть, как он уезжает в школу каждый сентябрь — сущая пытка, — она искоса посмотрела на миссис Риддл. — Я восхищаюсь твоей стойкостью, Мэри. Ты вынесла всё довольно похвально, если принять всё во внимание.

— Следует повторить, что причиной всего затруднительного положения стала его мать, — сухо сказала миссис Риддл. — Я бы никогда не одобрила этого — если бы у меня был выбор.

— Его мать! — ахнула миссис Бернадетт Хаттен, её рука в перчатке поднялась к её рту. — А правда, что она…

— Она ушла из этого мира, как бы то ни было, — прервала её миссис Риддл. — Да упокоит Господь её душу.

— Аминь, — в унисон сказали все женщины.

— Простите моё вмешательство, — сказал Том. — Но вы знали мою мать?

Он почувствовал когтистые ногти своей бабушки, впившиеся в его предплечье, но он не обратил на это внимания.

— О, дорогой, знали ли мы её? — сказала миссис Брантуэйт. — Все знали её. Она и её семья… Ну, уверена, ты наслышан о них, но они определённо были самыми забавными людьми во всей долине.

— Я слышала, сын всё ещё слоняется в лесах, занятый Бог знает чем, — вмешалась миссис Суиндон, обмахиваясь своим псалтырем. — Я сказала нашему Ирвингу, чтобы он не отпускал своих гончих за восточный хребет: в последний раз, когда они там были, их сука спаниеля умерла!

— Ты такая примадонна, Берил, — огрызнулась миссис Перрин-Эндрюс. — Её укусила змея, она не была съедена сыном бродяги.

Миссис Риддл прочистила горло:

— Уверена, Томас уже пригнал мотор ко входу. Всем счастливого Рождества.

Схватив Тома за локоть, она направила его от леди и к главной двери церкви на выход, где «Роллс-Ройс» величественно скользил вверх по припорошенной снегом дорожке к крыльцу. Он заметил Гермиону через лобовое стекло, сидящую на переднем пассажирском сидении и смотрящую на приборную панель, но, увидев Тома и его бабушку на ступеньках, она помахала им.

— Ты не обязан слушать их, дорогой, — сказала миссис Риддл, отряхивая снежную крошку с плеча Тома. — Я не представляю, что когда-либо прощу твою мать за то, что она с тобой сделала. Оставить тебя в Лондоне — никому и слова не сказав — о, Томми, дорогой… — она сжала его руку. — Мы бы пришли за тобой, если бы знали. Но ты не сделал ничего плохого, совсем ничего. Это не твоя вина, что она происходит из такой…

Она вздохнула, замолчав на мгновение-другое:

— Тебе стоит знать, что отсутствие у неё респектабельности не имеет отношения к тебе. Ты Риддл, из Риддлов Северного Йоркшира, и этим гарпиям было бы полезно об этом вспомнить. Но когда они это сделают, никто больше не сможет забыть.

По дороге в Усадьбу Риддлов его бабушка показала на могильные памятники за церковным двором, кладбище Литтл-Хэнглтон. Это было место, где были упокоены его предки последние два с половиной столетия, у подножия холма, на котором возвышался великий дом.

— Ты родился на юге, Том, — с этим мы уже ничего не поделаем, — но мы сделаем из тебя северного парня, а? — хихикнул дедушка Тома. — За последние тридцать лет половина соседей продали своё имущество и уехали в город. Не смогли уследить за домами: слишком много работы, недостаточно денег. Но мы, Риддлы, остались здесь, в долине. Это наш дом, и однажды он будет твоим. Не только по закону или имени, — он ударил по рулю кулаком. — Это в нашей крови до самых костей.

С лёгким чувством беспокойства Том соотнёс тон их слов и связанную с ними манерность — не сами слова — с определением привязанности.

С почтением он был знаком. Он выучил значение услужливости за прошлую неделю. Зависть он знал досконально, тщательно разбирая отличия между собой и остальными за воротами сиротского приюта и находя себя отстающим. В последние годы её чувствовали другие люди при виде него, а не наоборот. А враждебность была постоянной в его жизни, его неотъемлемой частью, как воздух и магия.

Привязанность — такая её форма — была чрезвычайно чужой.

Она отличалась от восхищения, в котором он грелся в дуэльном клубе Хогвартса, когда дебютировал с новым заклинанием и прочищал себе дорогу в турнирной таблице, снова оказываясь на вершине. Она также не была безответным вожделением третьекурсниц, которые подглядывали за ним из-за журналов за столом на завтраке, пытаясь сделать то, как они пялятся, не таким очевидным. Их эмоции были простыми и поверхностными, не то чтобы направленными на него, а внешними симптомами отсутствия самореализации.