Одного поля ягоды

Это было другим. Это было каким-то образом… менее поверхностным.

Ближайшим сравнением, которое он мог провести, было то, как он чувствовал себя в доме Грейнджеров летом перед четвёртым курсом, свернувшись калачиком с Гермионой на диване в гостиной после ужина, под вещание радиоприёмника, с послевкусием малинового кули с мятой в запечённой яблочной меренге, поданной миссис Грейнджер на десерт, которое оставалось на языке, терпкое и свежее. Ему было тепло, сытно, и он только что купил новые школьные учебники. В тот момент удовлетворения он подумал, что мир, если не считать войны, может быть приятным местом. При соблюдении определённых условий, разумеется.

Это было тем же, что он чувствовал сейчас, с Риддлами, но в то же время это было странно. Странно и тревожно.

Он думал об этом всё время, пока автомобиль пробивал себе дорогу вверх по холму и в гараж. Томас и Мэри пригласили его в дом на чай с шоколадом в качестве прелюдии к рождественскому обеду, но Том колебался. После службы, взбалмошных старушек, приближающихся рождественских торжеств и возвращения фотоаппарата его бабушки — эта штука помещалась в её сумочке, она носила его везде и принесла в церковь — он хотел побыть с собой наедине.

Гараж Риддлов (два автомобиля, карета, накрытая белым чехлом, и пустое место, откуда Брайс забрал повозку) выходил на мощёный двор за домом. Вход для персонала был отмечен на указателе возле кухни, смежной с маленьким навесом, который укрывал бытовые урны и компостный ящик, последний из них вывозили дважды в неделю и скармливали овощные обрезки свиньям арендаторов.

С Риддлами и Гермионой, вернувшимися в дом, и слугами, проводящими свои полдня отгула за встречами с жителями деревни, двор был тихим. Скрип-скрип его ног на снегу отдавался эхом по высоким каменным стенам, будто там шло двое или трое людей, а не просто один. Единственным другим звуком, который прерывал покой, было ржание лошади на другой стороне двора. Конюшня.

Том никогда не видел конюшен. Вообще, его единственным опытом с ними был сарай для коз Старины Аба, в который переоборудовали конюшню, построенную в старые времена, когда крылатые кони были обычным способом перемещения волшебников. С тех пор улучшения в чарах создали летающие мётлы, а каминная сеть была более быстрой альтернативой, и к тому же они были тише и их было проще содержать. В настоящие дни единственными, кто ещё держал лошадей, были богатые помещики вроде Малфоев, и они использовали их для спорта и развлечения, а не в качестве транспорта.

(Прочитав о них в учебнике по уходу за магическими существами, Том заинтересовался ими — там говорилось, что волшебные лошади, особенно фестралы, были умнее, чем бескрылые магловские породы, как и выведенные волшебниками совы были умнее диких. Он задавался вопросом, как выглядит их разум по сравнению с интеллектом акромантула. Акромантул Тома был самым умным из всех животных, которых он изучал, но он не был млекопитающим. Он обнаружил, что он мог понять лишь малую часть его чувственных восприятий.)

Он полагал, что похожая экономика применима к миру маглов. Дикторы Лондона настаивали, чтобы люди усыпляли своих питомцев в качестве милосердной альтернативы, чем бросали их дома во время эвакуаций от налётов — это было ещё и разумно, ведь питомцев не учитывали в пайке, и было лишь ограниченное количество мяса для людской части семьи. Владение животными для хобби теперь было баснословной роскошью, хотя он сомневался, что Риддлы когда-либо уступят пролетариату во имя военных усилий и позволят своим лошадям тягать плуг или отправиться на мясо.

Конюшня внутри была жутко знакомой, длинный ряд стойл располагался напротив стены с упряжью и экипировкой, висевшими на колышках, и большого стога сена и горы мешковины у дальней стены, двое вил были воткнуты в стог. Том понял, что он видел те же стропила и сенник на одной из картин возле комнаты отца. Деревянные конструкции на картине были золотыми и светлыми, летней сценой с лошадью (Принцем Селимом), высовывающей голову над створкой денника. В жизни, однако, дерево было посеревшим от старости, а свет, просачивающийся через закрытые для защиты от снега двери, был слабым и тусклым. Стойла тоже пустовали, лишь одна лошадь была на постое, которую, судя по надписи на кормушке, звали «Уэлсли».

Уэлсли, серая лошадь с чёрной гривой, подошла и высунула нос из стойла с приходом Тома, обнюхивая его поднятую руку. Том почувствовал, как жёсткие усы лошади царапают его раскрытую ладонь, и, хотя он внутренне отшатнулся от этого ощущения — за год владения акромантулом он ни разу не прикоснулся к нему голыми руками, — он держал руку неподвижно и направлял морду лошади вниз, пока не смог посмотреть ей в глаза.

Подтверждение пришло примерно через минуту: магловские лошади были довольно унылыми существами.

Глаза коня были так широко расставлены, что было сложно держать его перед собой в фокусе. Для Уэлсли Том пах и выглядел примерно так же, как обычный хозяин, а из-за плохой глубины резкости и отсутствия цветного зрения он не видел причин паниковать или лягать двери и стены своего стойла — его стандартный подход к выражению неодобрения. Или скуки. Или чего-нибудь ещё, правда. Уэлсли, из-за ограниченного мышления, на которое способна лошадь, считал, что было забавно пинать стены денника, потому что это привлекало внимание хозяина и часто приводило к тому, что его переводили в новое стойло поближе к вкусному стогу сена.

Это не сильно отличалось от коз Старины Аба: лошадь была накормлена, напоена, выгуляна и вычищена каждый день. У него не было такого большого взаимодействия со стадом, как у коз в Хогсмиде, которые представляли собой клан дойных самок и одного козла-осеменителя. Остальные лошади в конюшне были самками, а Уэлсли был кастрированным самцом — открытие Томом этой детали заставило его содрогнуться. То, что акромантулы настолько отличались от биологии млекопитающих, было аргументом в их пользу. Боль, которую он чувствовал, так и не была полностью передана чувствам Тома, когда он использовал Круцио, наблюдая за своим разумом. Симпатическая боль была всего лишь эхом, отброшенным во имя научной инициативы.

Посреди его решения поставить одомашненных рабочих чудовищ в самый низ его списка интересных существ образ мышления Уэлсли начал смещаться от норовистой дремоты к внезапной настороженности. Его уши поднялись торчком, и он оторвал свою морду от руки Тома, передние ноги забили по обратной стороне двери денника.

Отдалённый лай отразился эхом от стропил. Уэлсли заржал.

Настороженность, вкус инстинктивной реакции Уэлсли, предвкушение без тени беспокойства или тревоги.

Том оторвался от исследований разума лошади, сморщившись. Когда к нему вернулось его бинокулярное зрение и цвет, вспыхнувший магниевыми факелами перед его глазами, почти захлестнув его приливом ощущений, его глаза тут же различили голубую тень на снегу у двери конюшни, нити коричневых борозд на выцветших деревянных стойках, которые поддерживали крышу, розовую кожу под жёсткой серой шерстью у губ и ноздрей Уэлсли. Он закрыл глаза, прижимая руку — не ту, которая касалась лошади, — к глазам, пока не убедился, что приспособился к нахождению в собственном теле.