Одного поля ягоды

Он едва успел разобраться с собой, когда услышал шух-шух стеблей сена, сметаемых с земли, и стук подкованных копыт по полу.

Пёс, поджарый и длиннолапый, резво бежал из-за угла конюшни, буксуя в рассыпанном сене, стуча когтями. Он попятился от Тома, опустив уши, и низкое рычание вырвалось из его груди.

Том выпрямился и настороженно посмотрел на него, засунув руку в карман пальто в поисках палочки.

Он медленно достал палочку, удерживая взгляд на собаке и подмечая приметы внешности: гладкая белая шерсть с коричневыми подпалинами, тонкий, похожий на хлыст, хвост, крутая спина. На шее пса был кожаный ошейник с позолоченным сварным кольцом. Не бродячая собака, значит, которая так поздно зимой уже бы оголодала и опаршивела. Это был ухоженный питомец.

Стук копыт отвлёк его внимание, когда красивая гнедая лошадь повернула из-за угла, потряхивая головой.

Том заметил мужчину на её спине секунду спустя.

Конечно, это был он: Том Риддл-старший. Его тронутый отец.

Мужчина тоже его заметил, его руки в перчатках тянули поводья лошади, давая сигнал остановиться. Лицо его изменилось от спокойствия к удивлению и, наконец, к жалкому неудовольствию: уголки рта опустились вниз, а нос поднялся вверх, будто его лошадь только что уронила неряшливую кучу фекалий прямо на его начищенные ездовые сапоги.

Лошадь переминалась с ноги на ногу, словно ощущая напряжение в посадке всадника. Её передняя нога царапала землю. Собака подбежала к лошади, не поворачиваясь спиной к Тому, продолжая рычать.

— Что ты здесь делаешь? — отрывисто сказал отец Тома, глядя на него сверху вниз с широкой спины лошади.

— Я живу здесь, — ответил Том, нахмурившись. — Мне не нужна причина, чтобы ходить, где мне хочется.

— Ты живёшь здесь, — сказал другой Том с раздувающимися ноздрями — с разительным сходством с Мэри Риддл. — Но это мой дом.

Пальцы Тома сжались на рукоятке палочки.

— Ч-что это? — спросил другой Том, устремив взгляд на руку Тома. — Нет! Ты не смеешь направлять на меня эту штуку…

Одна из его рук соскользнула с поводьев и упала на бедро, и внезапно Том обнаружил, что смотрит вверх на блестящее дуло револьвера.

Том поднял тисовую палочку. Странное ощущение заполнило его грудь, будто кто-то наложил на него заклинание сужения сосудов: он слышал, как в ушах грохотало его сердцебиение, а мышцы напряглись, как когда он стоял на дуэльном помосте, а Мэррифот отсчитывала от трёх. Он едва мог дышать — он чувствовал, как его зрение сузилось до небольшой точки фокуса: на пистолет, направленный ему в лицо, и мужчину, направляющего его, бледного и побелевшего от чистого взаимного ужаса.

— Ты такой же, как она, — выдохнул мужчина, пот блестел на его лбу. — Я знал это — у меня не было ни единого сомнения. Ты одурачил мать и отца, они отказываются слушать что-то против тебя. Но меня, меня ты не одурачишь — не снова, больше никогда!

— О чём ты говоришь? — огрызнулся Том, делая шаг в сторону и обнаружив, что отцовский револьвер повторяет его движения.

— Ты знаешь, что ты! — прокричал отец Тома, и его колено дёрнулось, заставляя лошадь отступить, оставить расстояние между всадником и Томом Риддлом. — Ты не можешь это спрятать, не от меня!

Том постарался встретиться взглядом с отцом, но глаза мужчины стали дикими и вращались от паники: лошадь тоже была напугана тревожной атмосферой, переминалась с ноги на ногу и тянула уздечку, но Том-старший удерживал своё место, крепко сжимая колени и цепко держа поводья.

Он мог увидеть лишь отблески мыслей мужчины, крошечные виньетки, цвет и тень и впечатления, расплывающиеся по краям в непонятную мешанину шума.

Грязная тропинка летним днём, щебечущие птицы и зелёные кроны, отбрасывающие тени в полуденную жару. Тепло конского бока между ног, освежающий стакан воды, пока он вытирал влагу со лба платком с монограммой.

Женское прикосновение, мягкие руки, поддерживающие его вес, когда он покачивался на тропе, наблюдая, как его гнедой жеребец весело скачет прочь и прочь, тряся хвостом, отгоняя мух, и поводья свободно свисают над вспененной пoтом холкой.

Ложка, прижатая к его рту, наполненная едва тёплым супом, просачивающимся в его обветренные губы. Утро ослепляло его, поднимая темноту, наброшенную на его чувства. Оно воскресило его способности и память: он поднял руку к ложке, непреклонный в том, чтобы есть самостоятельно, и свет замерцал на золотом ободке, опоясывающем безымянный палец его левой руки…

— Останови это! — взревел отец Тома, крик испугал его лошадь, вставшую на дыбы и начавшую лягаться, пока её снова не взяли под контроль, танцуя кругами на полу конюшни. Собака лаяла, пистолет задрожал.

Том воспользовался возможностью.

— Экспеллиармус! — закричал он, его левая рука — рука без палочки — поднялась. Намерение, сила воли, визуализация…

Пистолет вылетел из руки отца, отлетая за него на десять футов, двадцать футов,{?}[3 и 6 метров, соответственно] пока он не закопался в мешках корма.

Его отец издал безмолвный крик, и секунду они смотрели друг на друга, отец и сын, две свободные руки поднялись в воздух, но у Тома всё ещё была палочка — его пальцы сжались вокруг неё, его плечи дёрнулись, а затем… Без всякой сознательной мысли белая тисовая палочка поднялась вверх, вверх, вверх…

Том-старший развернул свою лошадь, заставив её совершить огромный прыжок, соскользнув по тюку сена и опрокинув его. Собака с воем последовала за ними. Пёс нырнул в мешки с кормом и вытащил револьвер своего хозяина, в то время как Уэлсли отчаянно ревел, лягая ногами деревянные стены конюшни, добавляя воодушевляющий контрапункт к головной боли, которая с свирепым энтузиазмом билась в черепе Тома.

Том опустил руку.

Несколько минут он стоял посреди конюшни, цепляясь за чёрное небо, которое так легко появлялось перед ним, когда он хотел пропустить мимо ушей дружелюбные истории и мерцающие глаза Дамблдора. Его сердце успокоилось, когда он взял под контроль свои эмоции, мысли и нрав.

Он только что сотворил магию перед маглом. Официальные последствия не волновали его так, как потерять своё тайное преимущество. Да, он сделал это, потому что кто бы хотел направленный ему в лицо пистолет? Но при этом он раскрыл свои карты: он нарушил то, что маглы считали естественными правилами вселенной. Он не хотел, чтобы Гермиона помогала Фрэнку Брайсу — их миры должны были быть разделены по уважительной причине — и теперь, когда иллюзия была разрушена на глазах его отца, Том чувствовал, что теряет контроль над ситуацией.

Его отца нужно было предать забвению как можно скорее. Маглы, и это слово было произнесено в уме Тома с пренебрежением, не понимали ни магии, ни того, что значит быть Особенным. Им не принесёт никакой пользы, если его и Гермиону сочтут ошибками природы. Он не обращал особого внимания на профессора Биннса, но знал достаточно истории магии, чтобы понять, что Статут поддерживался с какой-то целью.

Но… что-то остановило его руку, заставило его не решиться немедленно преследовать отца. Что мужчина имел в виду своими словами?