Одного поля ягоды
Шрифт:
Том помнил, что временами видел девушку в деревне, но она в ней не жила и не была одной из арендаторов{?}[Они же копигольдеры — держатели «по воле лорда», т. е. по закону они могли быть и изгнаны со своего надела. Это выражалось в том, что копигольд закреплялся за владельцем лишь на определённый срок (обычно на 21 год). На этот срок устанавливалась фиксированная рента. По истечении же этого срока или при передаче по наследству после смерти хозяина кроме уплаты определенной «передаточной» суммы лорду условия держания устанавливались заново, причем величина ренты, как правило, резко повышалась.]. Она была членом той чудаковатой семьи фригольдера{?}[Особая группа английского крестьянства, пожизненно или наследственно
Циррус резко дёрнул поводья и остановился. Том лишь держался за них, поддавая коленями, чтобы лошадь продолжила идти по дороге.
Том цокнул языком, наклоняясь вперёд, чтобы навалиться весом на холку Цирруса. Циррус топтался и немного тянул, но отказывался двигаться.
Девушка встала, отряхивая грязь с фартука и складывая свои инструменты в передний карман. Деревянные ручки ударялись друг о друга, пока она суетливо двигалась в сторону Тома и Цирруса.
— Вам помочь? — спросила она, и, как все остальные девушки, живущие в деревне, она не могла перестать на него пялиться, и у Тома перехватило дыхание, когда он увидел её странные тёмные глаза, устремившиеся в его сторону, сначала один, затем другой.
Должно быть, она заметила его выражение лица, ведь на её лице отразилось разочарование.
— Нет, спасибо. Он поедет через минуту, — сказал Том, отводя взгляд. Другие пришли бы в замешательство, заметь они, что он смотрит на дочь местного бродяги, даже если это было от сущего ужаса. — С ним просто немного сложно — он не привык к упряжи, понимаете. Хорошего дня… Э-э, мисс.
Ему нужно было развернуть Цирруса, и тогда ему удалось бы доставить коня обратно в стойло, где конюх сможет успокоить его. После этого Том примет ванну, сотрёт губкой пот и подготовится к ужину с Сесилией, самой красивой девушкой в Грейт-Хэнглтоне.
Дочь бродяги не переставала смотреть на него. Это становилось поистине неловко, но он предполагал, что было бы ещё более неловко постоянно иметь такое лицо.
Её невзрачные черты лица стали слегка жёстче.
Его — их — воспоминания смазались после этого, каждая сцена переходила в следующую, и следовать за ними было как ловить снежинки языком зимой — он видел скоротечный отблеск, и она тут же исчезала, таяла от прикосновения и уступала расстилающемуся пространству темноты. Темнота была завершённой. Она была приглушённой и мягкой, и ей странно недоставало ощущений, как сон, как пьяная мечтательность, но в эту он погрузился целиком, без единой возможности выхода. Редкие уколы света рассекали темноту, маленькие подсказки напоминали ему, что он был настоящим человеком, а не фигурой, созданной собственным воображением.
Его имя. Том Риддл.
Его дом. Усадьба Риддлов, Хэнглтон, Йоркшир.
Были моменты времени — хотя время стало расплывчатым понятием для него, он обращал внимание на свет и темноту проходящего дня и на смену сезонов в окружающей температуре, но он не задерживался на этом, — редкие моменты во времени, когда он вставал из глубины, поднимаясь над поверхностью, как пробившийся кит. В эти моменты он обладал величайшим осознанием самого себя, осознавая, что существует «я», и это «я» звали Том Риддл.
Том Риддл был человеком.
Том Риддл любил лошадей.
Том Риддл любил запахи сена из душистого клевера, седельного мыла с пчелиным воском и
резкого ментола, вырывавшегося из только что откупоренной бутылки с конской мазью.Больше всего Том Риддл любил Меропу Гонт.
Последнее казалось странным Тому Риддлу, который был уверен, что ему не нравилась Меропа Гонт — дочь деревенского бродяги с косыми глазами, и косыми зубами, и маленькой косой палкой, которой она тыкала прямо в его лоб…
Том Риддл любил Меропу Гонт.
В мире не было ничего, что он любил больше, чем Меропу Гонт.
Меропа Гонт была светом его жизни. Она была красивее Сесилии Банбёри, она готовила лучше миссис Уиллроу, она была лучшей компанией для прогулок в темноте, чем любой из скакунов в семейной конюшне.
Да, Меропа Гонт была центром его существования.
Не было Тома Риддла без Меропы Гонт.
Не было Тома Риддла…
Нет Тома Риддла…
Только темнота…
Том скрёбся о темноту, противясь её силе, боролся с ней, поскольку она душила его собственной слабостью. Он провёл в погружении так долго, что начал ненавидеть это ощущение притупления, бессилие своего тела, герметичную тишину, окружавшую его разум, душившую его, даже когда он кричал и ругался на собственную неумолимую беспомощность.
Его рот двигался, чтобы закричать, и тихий стон вырывался из его корчащихся в конвульсиях голосовых связок.
Темнота начала отступать.
Тёплое чувство щекотки крутилось вокруг пальцев его ног. Это было странно — это было тепло и мокро, и ещё… Волосато?
Том почувствовал, что возвращается в собственное тело, и, когда он думал о растущем зуде в ноге, его поразила вспышка боли, острая, внезапная и слезящаяся, как будто кто-то только что ударил его ножом для масла в лодыжку.
Темнота отступила.
Когда к нему вернулось зрение, он увидел глаза Меропы, поедающие его взглядом. Тёмные глаза, коричневые, как панцири жуков, зловеще пронзительные. По какой-то причине эти глаза были устремлены на отражение его собственного лица.
Был ли это сон? Он не знал.
Он полез под подушку, нащупывая прохладный металлический ствол, шестикамерный цилиндр.
Он был там.
Это было чётким подтверждением реальности его ситуации.
Том оторвался от разума отца, не заботясь о том, чтобы быть осторожным. Образы смешивались между собой, пока сознание Тома возвращалось в его тело.
Его ведущая рука дрожала, но не от предвкушения, а отвращения. Скручивающего желудок отвращения, внутренней гадливости, тошнотворного изумления.
Его кожа казалась горячей, как в лихорадке. Сочетание его отвращения, воспоминаний, в которых он был субъектом — участником, — головной боли, возникшей из-за того, что он прорывался сквозь далёкие воспоминания другого, не обращая внимания на деликатность, и слишком долго провёл в погружении, в то время как его собственное тело было превращено в пустую оболочку, ожидающую его возвращения, — всё это слилось в одночасье, и его чуть не вырвало на восточный ковёр.
Какая часть из этого была сном?
Он редко испытывал свои таланты на бессознательных испытуемых. Когда он использовал акромантула для своих экспериментов, он вызывал заклинание полной парализации до того, как посмотреть в его глаза — и в этом не было проблем, потому что у пауков нет век. Здесь же он оглушил своего отца до потери сознания вместо парализации. Парализация бы сделала его тело жёстким до такой степени, что его веки были бы закрыты, и не было бы никакого способа установить зрительный контакт. С Оглушающим тело оставалось податливым, маневренным. Его разум, однако, провалился в бессознательное, и хотя он избегал постоянного, сбивающего с толку притока новой информации, воспоминания в этом состоянии теряли ясность организации, чувство внутренней хронологии.