Одного поля ягоды

— Вы слушаетесь официальной бумаги, которую называете законом, — сказал Том, — и я принимаю это как вашу личную причуду. У меня есть официальная бумага, подписанная теми же людьми, которые пишут закон. Я не понимаю, о чём Вы так беспокоитесь; между ними нет разницы.

— «Нет разницы»! — плевался Макклюр. — Если раньше я не находил никаких законных причин для беспокойства, то теперь Вы мне одну дали.

— В этом нет необходимости, — сказал Том. — Я нашёл решение для всех беспокойств: я попрошу мистера Трэверса замолвить за меня словечко перед Комитетом, а взамен я напишу редактору «Ежедневного пророка» и скажу несколько хороших слов о его предвыборной кампании. Затем, когда Торквил Трэверс станет Министром магии, старейшины влиятельных кругов смогут быть спокойны, зная, что я больше не буду ненадёжным сторонним наблюдателем, а скорее дружелюбным членом общества изнутри и убеждённым сторонником институтов волшебников. Нет ничего более «внутреннего», чем дружба с Министром, разве нет?

— Это, — заметил Эвелин Макклюр, — один из способов заверить влиятельные круги в том, что они не допустят разгуливающего на свободе необузданного чернокнижника. Хватит того, что повсюду бегает Альбус Дамблдор.

Комитет собрался; Дамблдору должны были вручить ту же награду, что Нотту и Гермионе, Орден Мерлина второй степени. Том получил, к своему не особенно скрытому удовольствию, Орден Мерлина первой степени.

Медаль первой степени так просто не раздают. В среднем это происходило раз в десятилетие, потому что члены Визенгамота знали, что каждый её обладатель снижает ценность их собственного голоса. Когда вручали Орден Мерлина первой степени, то это было за «выдающиеся действия» и кандидату, который, по общему мнению, хорошо вписывался в ряды элиты в сливовых мантиях. Каждый, кто соответствовал первому критерию, но не соответствовал второму, обычно удостаивался награды второго или третьего класса. Том начал понимать, почему слизеринцы были так зациклены на налаживании и поддержании связей: если кто-то входил в особый клуб с особой формой, то не следует допускать, чтобы любой проситель получил возможность запятнать этот особый престиж.

В то время как Том был доволен своей долей добычи после поражения Гриндевальда, получив подтверждение того, что всё, что они с Ноттом конфисковали в качестве «улик» у немецких диверсантов, по закону принадлежало им, Гермиона с положением дел была отнюдь не согласна.

Она читала газеты, магловские и волшебные, что было в её обычной привычке. Но вместо того, чтобы спросить Тома, что он думает о речи этого политика или о том неуклюжем новом постановлении, она притихла. Зловеще притихла. Том привык к категоричному характеру Гермионы, наряду с её незаинтересованностью в сокрытии своего мнения, поэтому её молчание… что ж, беспокоило его. Потому что он знал, что эти мнения никуда не делись. Когда они обменялись взглядом через комнату, он почувствовал, что мысли вихрем проносятся за мягкими карими глазами Гермионы, которые и близко не были такими мягкими, каким он привык видеть её взгляд. Не тогда, когда он был направлен против него.

Когда Отделом магического транспорта Министерства багаж из «Хогвартс-экспресса» был доставлен обратно в Лондон, пути Тома и Гермионы разошлись. Том вернулся в Йоркшир, где его бабушка хлопотала над ним и жаловалась на возмутительный спад железнодорожного сообщения. Из-за взрыва на станции регулярные поезда Кингс-Кросса были направлены через Паддингтонский вокзал, но это привело к настолько серьёзному затору на платформе, что пришлось задействовать городскую полицию. Поезда были набиты битком. Руководству железнодорожной сети пришлось убрать просторные вагоны первого класса, чтобы вместить больше вагонов третьего и второго, в которых были компактные ряды сидений вместо бесполезных отдельных купе.

С поезда в Йоркшир Том сошёл, как только кондуктор пробил его билет. Он мог бы смириться с медленным магловским транспортом, если бы он предлагал ему первоклассный сервис, но он не станет терпеть общения с «плебеями». Он также не станет стоять, а на этих утренних маршрутах в час пик были только стоячие места. Итак, он аппарировал и позволил Мэри Риддл предположить, что он был Храбрым Юношей, выдержавшим столь ужасные страдания, причинённые безжалостной рукой коммерческой эффективности.

Гермиона, несмотря на множество завуалированных и ещё большее число очевидных приглашений, осталась со своими родителями на юге. Том писал ей каждый день, и она отвечала со своей обычной пунктуальностью, вырезая газетные колонки, которые хотела, чтобы он прочитал. Но её словам недоставало неформального дружелюбия, к которому он привык; её предложения напоминали дважды переписанное эссе, избавляя Тома от тех милых чернильных клякс, которые она оставляла, когда её мысли передавались с той же энергией, с какой они к ней приходили.

Тому это не нравилось. Это напоминало ему… себя. В частности, раздражительность себя-первокурсника, который игнорировал свой Контраст, пока не набрался смелости, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Похоже, на этот раз ему придется выступать в качестве Контраста. Но его не беспокоило, что Том был Контрастом. В этом же есть смысл? Если Гермиона — Контраст Тома, то Том — Контраст Гермионы. Выражаясь словами Миртл Уоррен, в романтической повествовательной арке жизни Гермионы Том был героем второго плана и любовным интересом главной (ничуть не скучной и запредельно умной) героини.

В своём следующем письме Том отправил лист с одной-единственной строчкой:

Ты вынесла свой вердикт, Гермиона?

Он не ожидал, что Гермиона аппарирует в его спальню, пока он спит, что его разбудит хлопок, как от выстрела, что с затуманенными глазами он будет лихорадочно искать свою палочку и одним быстрым движением вызовет Разоружающее и Щитовое заклинания. Палочка Гермионы вылетела из её руки и шлёпнулась на покрытый ковром пол, прежде чем Том опустил свою.

— В следующий раз было бы неплохо предупредить. Что, если я голый? — сказал Том, кладя палочку обратно на тумбочку. — Я не особенно возражаю, но, полагаю, ты — да.

— Ох, Том, — сказала Гермиона, присаживаясь на край кровати и поправляя драпировку своего халата. Том разглядел под ним кружевную отделку её ночной рубашки, но ради того, чтобы как можно быстрее забыть о праведных моральных прогнозах Гермионы, притворился, что ничего не было. — У меня в голове проносилось так много мыслей, что я не могла уснуть. Я хотела сказать тебе тысячу вещей — о твоём полубезумном бегстве, о твоей нелепой маскировке, о твоём постоянном безрассудстве, о твоей раздражающей скрытности, которая особенно выводила меня из себя потому, что ты не прилагал особых усилий, чтобы сохранить всё в тайне от меня. Вы с Ноттом намекали всю дорогу! Lese-majeste, сказал о тебе Нотт. Оскорбление королевского достоинства! Аргх!

— Но? — подсказывал Том. — Всегда есть «но». Ты бы здесь не сидела, если бы его не было.

— Но, — сказала Гермиона. — Ты единственный человек по эту сторону Статута, который понимает, что я имею в виду под поговоркой «болтун — находка для шпиона». Ты не мог никому сказать правду, не подвергая их опасности. Единственным человеком, которому ты рассказал, я подозреваю, был профессор Дамблдор. Даже когда ты совершал один безрассудный поступок за другим, ты принял единственно правильное решение — признаться взрослому, которому доверяешь, который может постоять за себя в любой опасности. И ведь это сработало, да? Профессор Дамблдор спас тебя от дементоров, — она демонстративно проигнорировала неминуемые и громкие возражения Тома, — и после этого вы попали в заголовки тех газет: «Принц и Профессор». Сотрудничество с Дамблдором привлекло к вам двоим непосредственное внимание Гриндевальда. Итак, да, в логическом смысле я понимаю, почему, по твоим расчётам, ты в конечном итоге выбрал Дамблдора. Почему ты не сказал мне, — фыркнула она, а её пальцы сжались в кулаки с побелевшими костяшками. — Но это не значит, что мне это должно нравиться!

— Хорошо, — сказал Том. — Я рад, что ты высказалась. Если это поможет, я хотел тебе всё рассказать. Я хотел рассказать всему миру, — потрясённо покачал он головой. — Но был и Нотт. Нотт попросил меня молчать, потому что он параноил из-за того, что его участие делало его мишенью. Он хотел, чтобы мы притворялись никчёмными школьниками как можно дольше. Когда мы рассказали Дамблдору, это по большей части случилось потому, что Нотт признал, что он «слишком молод, чтобы умереть», и умолял о помощи. Не верь никому, кто говорит, что я не уважаю своих приспешников.

— Умереть, — сказала Гермиона. — Вот ещё о чём я не могу перестать думать. Хоть ты и не убивал людей, твоё прямое вмешательство приводило к их смерти. Сталелитейный завод Тинворта, помнишь? На фотографии были тела!

— А, эти, — отмахнулся Том. — Мне те фотографии тоже не нравятся.

— Скажи, они были безвкусны?

— Совершенно, — согласился Том. — Это было преднамеренное искажение восприятия. Из-за них казалось, что всю работу сделали авроры.

— Я не это имела в виду, — сказала Гермиона. — Я собиралась упомянуть о том, что профессор Дамблдор назвал «бременем на душе». Я нашла перевод «Федона», в котором говорится, что душа вынуждена платить наказание за свои смертные поступки, ибо вечная душа привязана к той же природе, что и при жизни. Самые счастливые души — это те, кто при жизни практиковал «гражданские и социальные добродетели, называемые воздержанием и справедливостью». Убийство людей — ни гражданская, ни социальная добродетель!