Омут
Шрифт:
Ты бесполезна. Снова.
Ты снова полный ноль, Отрадная.
Девушка встряхивает головой, не позволяя себе отвлекаться. Потом. У неё ещё будет возможность посмаковать свою никчёмность от и до позже. Сначала Алек. Сначала брат золотого мальчика.
– Алек, как ты себя чувствуешь? Только не молчи… П-п-пожалуйста. Не молчи.
Подросток смотрит на неё всё с той же улыбкой, отзывающейся в душе узнаванием, и Алёна понимает всё без слов. Потому что помнит каково это заменять одну боль другой, обманывая себя. Помнит настолько хорошо,
– У тебя руки ледяные, девочка брата, - говорит глухо, устало прикрывая веки.
– Почему? Тебе холодно?
– Мне… - она панически оглядывается и, увидев висящие на крючках белоснежные полотенца, дотягивается до них, тут же суёт под воду, а потом аккуратно прикладывает их к исполосованным мальчишеским рукам.
– Мне страшно, Алек. За тебя.
Он дёргается, шипит от неприятных ощущений, пытается отстраниться, но слишком слаб для этого и данный факт разрывает её сердце, и так не сказать, что целое, на ещё более мелкие частицы.
– Отвали от меня! Мне больно… - совсем по-детски хнычет Авдеев и ведёт плечами, стараясь извернуться, уйти от соприкосновений с холодной мокрой тканью.
– Убери, бл*ть, это с меня!
Последние слова он произносит повышенным требовательным голосом, в котором слышатся знакомые властные нотки, которые частенько звучат в тоне его старшего брата. Не по отношению к ней… Уже не по отношению к ней, но Алёна улавливает их отчётливо.
– Алек, так надо, - пытается удержать полотенца на нём и его самого одновременно, при этом не сделав ему ещё больнее.
– Нужно остановить кровь, понимаешь? Нужно…
За спиной раздаются шаги. В следующую секунду вслед за ними звучит растерянное:
– Алё…
Кир замолкает на полуслове, остановившись на пороге в ванной. Она не видит его лица, но чувствует, всем телом чувствует его эмоции, от которых дышать становится ещё тяжелее, потому что они острыми, пугающе сильными, невероятно болезненными иглами, кажется, проникают везде. Глубоко-глубоко. Настолько, что не достать. Настолько, что в уголках глаз собираются слёзы. Настолько, что хочется сделать всё, что угодно, чтобы ему не было так… Так невероятно больно.
– Кир, - зовёт со всхлипом, но в ответ тишина. Очень вязкая и неприятная. Давящая на плечи и грудь гранитными плитами.
– Кир… - повторяет громче, лихорадочно скользя взглядом по бесцветному лицу Алека, всё ещё стремящегося вырваться.
– Кир!
Наконец, находит в себе силы, чтобы обернуться, и… Задыхается. Теряется в нём, застывшем в ступоре, не сводящем весенних глаз с младшего брата, в которых плещется паника напополам с ужасающей своими масштабами виной, и будто бы превратившимся в монолит. В красивом лице ни кровинки. Грудь не движется. Руки висят вдоль тела. Словно от золотого мальчика одна оболочка осталась. А душа… Где душа?
– Кир… - снова зовёт Алёна, но не добивается никакого эффекта.
– Кир, ты меня слышишь?! Кир!
– он продолжает неподвижно стоять, не реагируя на её слова.
– Кир, пожалуйста… Ты нам нужен! Ты МНЕ нужен!
Золотой мальчик вздрагивает от её окрика. Моргает, судорожно выдыхая, переводит взгляд на неё, зачем-то вновь повторившую:
– Ты мне нужен, слышишь?
И, наконец, приходит в движение.
66. Кир
Перед глазами - брат в полуобморочном состоянии, порезы на руках которого невольно мысленно откидывают на три года назад, когда Кир впервые увидел подобную картину, и знакомая до боли безысходность вкупе с беспомощностью, что сжирают в то же мгновение, не давая
и шанса на борьбу с ними.Алек держался почти год. Почти год он не брался за лезвие и иже с ним. Почти год утверждал, что больше не хочет вредить себе таким образом, отказываясь продолжать посещать психологов и психотерапевта.
Почти год…
Ты же знал, что однажды это может вновь произойти, Авдеев. Как ты мог это допустить? Почему разрешил себе поверить в лучшее? Зачем позволил надежде взять верх?
Вина, сожаление и злость на себя парализуют. Ставят время на “стоп”. Растягивают секунды в вечность. Оглушают.
Если бы ты был настороже, то этого бы не произошло!
Почти год…
Алек прав. Ты беспокоишься только о себе и о своей жизни, забив на остальных!
Капли крови резко контрастируют с белым кафелем, а бледное лицо младшего брата наоборот сливается с ним, словно их раскрашивали одной и той же краской. Даже зелёные, копия его, глаза кажутся потухшими, а губы бесцветными. Ярким пятном лишь воспалённые веки и родинки на непривычно худом теле.
Когда он успел так сбросить вес?
Кир цепляется за детали как за соломинку в слепой надежде удержаться на плаву в болоте из эмоций, почти физической, будто это на нём в хаотичном порядке расчерчены алые линии, боли и панического страха, что так усиленно, объединив усилия, тянут его ко дну. В непроглядную, вязкую, давящую со всех сторон темноту. В безликую пустоту. В тишину, поглощающую любой звук, даже мольбы о помощи.
И, кажется, вот-вот захрустят, не выдержав, кости. Пойдут по швам воля и упрямство, благодаря которым он все эти годы, со дня смерти сестры, отчаянно боролся с обстоятельствами, эгоизмом близких и с самим собой. Вскроется правда о том, что Кир Авдеев - просто мальчишка, взявший на себя слишком много и не справившийся абсолютно ни с чем. И, кажется, что ещё чуть-чуть и он сдастся, не обладая силами для того, чтобы справиться со своими демонами, не говоря о демонах брата. И, кажется, что цепляться больше точно не за что, но вдруг тишина перестаёт быть таковой, как и пустота, искажаясь и приобретая формы. С трудом, едва ли не боем, как будто бы из-под бетонных плит, сложившихся в шумный мегаполис, до него прорывается дрожащий девичий голос.
Сначала он не разбирает слов, лишь ощущает как нутро знакомо отчаянно рвётся к нему на встречу на последнем издыхании, а потом поле зрения увеличивается, охватывая сидящую рядом с младшим братом девушку, и звуки вместе с картинкой, наконец, тоже складываются в различимые формы.
– …ты МНЕ нужен!
Обрывок фразы звучит выстрелом в упор, застревая во лбу, в груди и солнечном сплетении.
Карие глаза, испуганные и горящие потребностью в нём, напрочь выбивают дух.
С губ срывается резкий выдох.
– Ты мне нужен, слышишь?
– добавляет она и мир в одно мгновение становится по своим местам, паническая атака с позором отступает и контроль над собой, наконец, возвращается.
А вместе с ним и привычка. Дурная, ненавидимая им всей душой, сердцем да и в принципе всем его нутром, сложным, исковерканным, измученным постоянными переживаниями и трудностями, что ему не по плечу, привычка молчать, когда хочется кричать во всю глотку, наряду с потребностью бежать-спасать-вытаскивать на свет, даже если на это совсем нет сил.