Омут

Я, кажется, не справляюсь, Алёнка.

Я, кажется, проигрываю.

Я совершенно точно, абсолютно, наверняка и на все сто процентов больше ТАК не могу.

И внутренний стержень после этого признания, которое он очень давно прячет глубоко, за самообманом и беспочвенным апломбом, крошится в пыль. Плечи тянет вниз. Воздух жжёт глотку. Глаза печёт ещё сильнее и он, не выдержав, опускает голову, сжимая затылок ходящими ходуном пальцами.

больно

больно

больно

слышите?

б о л ь н о

На обратной стороне век образы меняются яркими вспышками. Брат, Алиса, авария. Горе, разделившее жизнь их семьи на до и после, предательство отца, мамино помешательство. Собственное бессилие, невозможность ничего изменить и безысходность. Настолько непроглядная, настолько жуткая, настолько, чёрт возьми, неподъёмная, что планеты по сравнению с ней пушинки.

Этот безумный видеоряд, на котором зиждется, как минимум, половина его осознанной жизни, дезориентирует в пространстве и давит, давит, давит под горло. Остановить бы его, поставить на паузу или хотя бы приглушить яркость и убавить звук, но пульт сломан пополам как, впрочем, и сам Кир.

больно

паршиво

горько

видите?

тоскливо-одиноко-пусто

Или все в раз оглохли и ослепли? Или всем просто плевать?

Невесомое, несмелое, нежное и такое нужное в эту минуту прикосновение к сомкнутым на макушке ладоням служит в качестве немого ответа.

У Алёны холодные пальцы, горячее дыхание и его сердце в бессрочном владении. У него - куда не глянь, катастрофа, звук разбитого стекла под подошвами и невидимые тату в её честь колкими мурашками по коже. У них - вечерние сумерки, забытый, уже давно остывший чай в кружках и, самое главное,они. Ещё не до конца это осознавшие, но уже сплетённые друг с другом одними на двоих событиями, откровениями и столь необходимой поддержкой, обнуляющей что было “до” и запускающей новый отсчёт на “после”.

– Боюсь, что это невозможно, - её неровный шёпот щекочет слух.
– Пережить потерю. У меня тоже не получается, - пальцы робко скользят по прядям волос и его рукам в попытках утешить.
– И постоянно кажется, что я не справляюсь абсолютно ни с чем. Хотя, нет, не кажется. Я, правда, не справляюсь. Я ужасная дочь и сестра, так себе студентка и очень плохой будущий юрист, но… Ты не такой, Кир. И, честно говоря, я завидую Алеку, потому что у него есть такой старший брат, как ты, а Мише, потому что у него есть такой друг, как ты. Произошло столько всего, а ты выстоял сам и помог устоять другим. Даже мне помог, хотя мог и имел полное право пройти мимо, - она на мгновение замолкает, чтобы перевести дыхание, которого и у него в тот же миг перестаёт хватать.
– Мы… Сегодня мы выяснили, что не враги друг другу, поэтому… Может… Станем друзьями?

Кир резко вскидывает голову, отчего её рука мажет по его лицу и останавливается в считанных миллиметрах от щеки, и, не скрываясь, буквально пожирает воспалёнными глазами Алёнкино лицо, руки и хрупкую фигуру.

Не верится.

Не дышится.

Мерещится?

А может снова снится?

– Хотя бы на эти пару часов, - Отрадная неуверенно замирает в ожидании его ответа.
– Пока тебе не станет легче… Пока тебе это нужно. Я постараюсь быть для тебя хорошим другом. Обещаю.

Он, не отрывая от неё взгляда, молча обхватывает её ладонь своей и крепко, как давно мечтал, прижимает к щеке.

68. Алёна

Кир не появляется на парах уже несколько дней подряд и сегодня снова такой день.

И, нет, Алёна не тревожится по этому поводу. Наверное. Она лишь каждое утро ищет его высокую статную фигуру глазами в толпе и, не найдя, огорчённо поджимает губы. Она лишь больше обычного прислушивается к никогда неутихающим слухам и, не услышав ничего конкретного и важного о нём, негодующе хмурится. Она лишь с непривычной для себя частотой проверяет мессенджеры на наличие пропущенных сообщений или звонков и раздражённо блокирует экран телефона, когда не видит в них уведомления с его именем. Это ведь не тревога, правда? Это ведь ничего не значит, верно? Это ведь просто… Просто…

Что это, Алёна?

Как называется?

Девушка крепче сжимает в руке ручку и вместо того, чтобы прилежно вести конспект, слушать преподавателя и в целом быть погруженной в тему лекции, отрешённо смотрит в белый чистый лист тетради.

Кир, зайдя на кухню после произошедшего с его братом, был таким же белым. Таким, каким Отрадная его ещё никогда не видела прежде. Пугающе бледный, без единой кровинки в лице, почти бесцветный. Осунувшийся за всего какие-то пару часов. Изнурённый внутренне настолько, что внешне сам на себя перестал быть похож. От гордого, уверенного, знающего себе цену и слегка заносчивого золотого мальчика осталась пустая, сломанная, безжизненная оболочка с чужим, будто не принадлежащим ему голосом, опущенными плечами и заторможенностью, тяжестью, вялостью в каждом, даже самом обычном действии. Но самым страшным были глаза. На первый взгляд совершенно неживые, тусклые, стеклянные, но если присмотреться… Больные. Ужасающе больные. Там, в зелёных радужках, где раньше жила весна, которой она беззастенчиво любовалась и которая её грела получше любого, даже самого тёплого шарфа, теперь было только пепелище, нечеловеческая усталость и лютая, уже хроническая и до отвращения знакомая боль.

Как же ты с ней ещё дышишь, мой бывший враг?

Ведь от неё есть лишь одно обезболивающее - вниз головой с моста, дуло к виску или, что гораздо проще, лезвием по венам. Алёнка это по себе знала, по Алеку. Вот только допустить, чтобы то же самое случилось с ним, с Киром, не могла. Ему в болото из тоски, горечи, вины и всё той же, ни на миг не утихающей боли ни в коем случае нельзя. Ему там будет плохо. Ему там в отличие от неё не место. К тому же… Как она теперь без весны? А без улыбок его, будто специально для неё созданных, как? А без общения, без поддержки, без всего, что между ними было и есть сейчас? Отрадная не нашла в себе ни сил, ни права, ни, самое главное, желания, чтобы оставить его в том состоянии одного и поэтому не ушла тогда, не стала молчать, не держала дистанцию. Наверное, в тот момент её бы и заставить никто не смог поступить иначе. И те её слова, от которых до сих пор внутри всё взволнованно подрагивает, никто и ничто бы не смогло удержать. Они так отчаянно рвались наружу, так беспокойно ворочались в груди, так стремились случиться, что до сих пор ощущались на языке кисло-сладкой карамелью и пощипывали верхнее нёбо.

Друзья.

Я и он.

Друзья…

Девушка опускает веки, позволяя образу одногруппника визуализироваться в мыслях.

Сердце за него боится и болит, глаза жжёт от его невыплаканных слёз, правая ладонь, касающаяся холодной и слегка колючей щеки, дрожит. Или это руку Кира, что крепко и в то же время нежно, обхватывает её пальцы, трясёт? Или их обоих трусит? Кто же теперь разберёт… Да и надо ли в этом разбираться, когда онтаксмотрит? Когда онитакблизко? Когдатак,как не было никогда прежде?

– Я на пару часов не согласен, Алёна, - хрипло, на выдохе, до мурашек вниз по позвоночнику.
– Либо всё, либо ничего.

В зелёных радужках напротив то же пепелище, усталость и боль, но если заглянуть ещё глубже, нырнуть в пепел без спасательного круга, то можно оказаться в самом тёплом, красивом и безопасном месте во Вселенной. Ей бы уточнить, прояснить, конкретизировать произнесённое и услышанное, чтобы потом не ошибаться и не ждать, но в голове лишь…

Либо всё, либо ничего.