Останови моё безумие

– Ты согласишься на операцию?
– выдыхает он, кажется, что он беспокоится об операции по пересадке мне донорского сердца гораздо чаще, чем я, а может просто никогда и не прекращает об этом думать.

– Ты останешься?
– не унимаюсь я.

– Боже, Мира!
– вскрикивает он возмущённо, и оборачивается.

– Останешься?
– повторяю я, глядя ему в лицо, проникая вглубь его насыщенных шоколадных глаз.

Он не ухмыляется и не смеётся, как проделывал это со мной тысячу и один раз, его губы не дрожат в улыбке, наоборот, они сжаты в сплошную алую линию, и расчерчивают его красивое лицо надвое, а глаза серьёзны и опасны. Я играю с огнём, спрятанным в их неопознанной глубине.

Но он прикасается к моему лицу, мои щёки пламенеют под этими щекочущими, едва притрагивающимися к моим щекам пальцами его больших и сильных рук. Я закрываю глаза от наслаждения и мысленно прошу не останавливаться, слегка раскрывая губы.

Медленные и ласковые руки продолжают свой путь, не задерживаясь на моих зардевших щеках, и неторопливо касаются сомкнутых век, изгиба переносицы, опускаются к полураскрытым губам, задерживаются, замедляются ещё больше. Большие пальцы Влада смачивают мои горящие половинки губ моей собственной слюной, струйкой вытекающей из уголка и я всхлипываю. Он обхватывает мою шею обеими руками, перекрывая воздух, ощущая, как трепыхается маленькая жилка в клетке его пальцев, вздрагивает и продолжает безмолвное странствие по моему телу. Мои плечи сжимаются, когда руки опускаются на два выступа, а пальцы проваливаются в две ямки. Я стыжусь своей чрезмерной худобы и теперь, уже позабыв о недавних мольбах, неожиданно начинаю вырываться из исследующих меня рук, широко распахивая глаза с очередной, только уже немой просьбой разрешить спрятаться в менее требовательной воде.

– Тшш, - раздаётся его болезненный шёпот у мочки моего уха и вот я уже прижата к его стальному торсу и целиком взята в плен его объятий.
– Ты хотела, чтобы я остался, - упрекает меня, накрепко впечатывая моё лицо в свою грудь.

Его губы, прошелестев в ухо слова, проскальзывают внутрь, вырывая стон из меня, и я делаю последний рывок, чтобы выпутаться.

– Тшш, - повторяет он, и я обмякаю, подаваясь вперёд и обхватывая Влада обеими руками, а он обнимает меня ещё крепче, хотя это и кажется уже невозможным, поднимает на руки, заглядывает в глаза со смешливой улыбкой, за которой прячет все свои невысказанные и никогда не грозящие быть поведанными мне страхи.

– Пойдём?
– и я киваю, чувствуя, как горячая поверхность воды, словно разверзывается подо мной, принимая меня в свои материнские объятия, обещая желанный приют и тепло. Я улыбаюсь и прикрываю глаза, протягивая одну руку через бортик навстречу руке Влада.

Он выполнил мою просьбу и остался со мной, только не позволил себе спуститься в воду вместе, а на мольбу в глазах ответил своей, встречной безгласной мольбой.

После получаса купания меня старательно заворачивают в махровое полотенце, а затем относят на руках в кровать, на этот раз, не избежав участи лечь рядом со мной.

Я подозревала, что Влад чувствовал себя значительно увереннее, когда прижимал к своей груди мою спину, не испытывая искушения моих глаз, поэтому я примостилась в излюбленной для него позе, обняла себя его руками, уткнувшись макушкой в квадратный подбородок брата.

– Не спи, мы будем разговаривать, - предупредила я тихим мышиным голосом, отчего удостоилась лёгкого поцелуя в затылок.

– Хорошо, - прошептал голос в моих волосах.

– Ты никогда не спрашиваешь меня, когда именно я поняла, что люблю тебя, никогда не просишь, чтобы я произносила тебе слов любви, - начала я, тяжело сглатывая.

– Не надо, малышка, - просит он.
– Я знаю, что любишь, и этого достаточно. К тому же ты говоришь, говоришь, что любишь не только тремя словами, избранными людьми для этого признания.

Я хихикаю его пространным речам и подвигаюсь ниже, чтобы у меня была возможность оборачиваться назад и заглядывать в его умные глаза время от времени.

– Хорошо. Тогда я расскажу тебе сказку?

– Да. Было бы здорово, - искренне реагирует он, отбрасывая волосы с моей шеи и впиваясь в неё ненадолго с чувственным поцелуем, отвлекающим и будоражащим.

– С условием, что ты не уснёшь на середине рассказа.

– Договорились, - на автомате соглашается Влад, не отрываясь губами от увлечённого занятия. Но когда я прочищаю горло, чтобы начать свою историю и чтобы влажные губы не сбивали меня с сосредоточия мыслей, он благоговейно возвращает мои волосы на прежнее их место и готовится к прослушиванию моей сказки.

– Жила-была на этом свете, на том же самом, где живёшь и ты, Влад, девочка-подросток с двумя смешными косичками. Неуклюжей, угловатой и некрасивой была та девочка. И не было у неё друзей или подруг. Все ровесники сторонились бедняжку, родители их не разрешали с ней играть. А девочка была совсем обычная, такая же обычная, как и все остальные дети. Только знала она уже тогда, почему играть другим детям с ней запрещено, почему нельзя им впутывать её в свои безобидные, но опасные для неё шалости. Знала, что сердце её - хрустальное.

Влад вздрогнул при последней фразе из моего рассказа, а пальцы его судорожно сжались на обхвате моей талии, но я продолжила без запинки.

– Она пыталась найти для себя новые игры, чтобы скука, часто селившаяся в её маленьком сердечке, не умещалась больше в её стеклянном сосуде. И подаренный папой альбом для рисования с простыми, с первыми акварельными красками полностью изменил мир растущей малышки. Сначала она рисовала окружающее: заливисто смеющихся на поляне детей или неумолкающего пса на заднем дворе, отца, вырубающего дрова на долгую зиму и мать за скворчащей сковородой, сестру в упоении очередным рассказом из старшей школы, размахивающую руками в необычных для девочки жестах.

А потом попросилась в рисовальный кружок при школе, которую она не посещала из-за драгоценного сердечка в своей груди, бесцельно мечущегося в оковах рёбер. Отец с матерью совещались три дня, склоняясь к отрицательному ответу, и девочка совсем сникла, вынужденная отказаться и от такой маленькой неожиданно вошедшей в её жизнь радости. Но, то ли печаль в глазах дочери, то ли сердце, в эти дни особенно загромыхавшее в её груди достучались до слуха её родителей: они согласились. И несмышленая деревенская жительница, в которую она прорастала из маленькой девочки, замкнутая и неразговорчивая завела себе лучших собеседников - собственные картины, которые кроме неё, таковыми никто не считал. Престарелая учительница по рисованию снисходительно улыбалась дикому цветку и поглаживала её по туго стянутым косам, но воздерживалась от ненужной похвалы, потому как у родителей девочки всё равно не нашлось бы денег, чтобы отправить малышку учиться в город. Тем более ни к чему обнадёживать больного ребёнка.

Так и проходили дни дикого цветка: на просторе полян, на берегу своевольной речки, или в стенах. Их было много: стены родного дома, опекающие её с младенчества, стены маленькой пристройки у младшей школы, которые она посещала на время занятий рисованием, и высокие холодные стены больницы, чаще других мелькавшие перед мысленным взором но, ни разу не запечатлённые на живых картинах юной художницы.

Между тем она взрослела, - вздохнула я, продолжая свой рассказ. Не замечая реакции брата, со стороны можно было подумать, что он уснул под тихий шёпот своей сестры. Но я знала, даже не заглядывая в его глаза, что они широко раскрыты и внимают моему голосу так же, как если бы и они умели слушать.

– Сестра девочки успешно окончила школу и уехала учиться в город, а тринадцатилетняя малышка осталась в родном селе на попечении родителей, смутно и недостижимо мечтая когда-нибудь последовать примеру старшей сестры. Но проходили дни, а ничего в жизни девочки не менялось, только картины стали прозаичнее лишаясь их первой возвышенности с изображением людей с лицами, теперь девочка рисовала исключительно природу и животных, изредка удостаивая привилегии быть воплощёнными на холсте нетленной кистью незнакомцев. В пятнадцать, девочка была худенькой и нестройной, носила всё те же косички и косилась на «подруг» по возрасту с распущенными по плечи волосами и коротенькими платьицами. Её ужасно досаждали подведённые их глаза, и накрашенные губы - такое издевательство над любимыми для неё красками она не могла вынести с открытыми глазами. Но добрая мама, единственная слушательница дикого цветка, привыкшего к молчанию окружающих, объяснила «ещё маленькой» дочери, что у «тех девочек» такой сложный возраст, в котором хочется быть красивыми для окружающих. Осеклась мама на последнем слове и неглупая дочь догадалась, что мать не хотела говорить своей малышке о мальчиках.