Пассажиры империала

— Мы никогда этого не узнаем, Мари. Все посвящённые в её тайну уже поумирали. Да и о самой-то тётушке память живёт ещё только в наших душах… Его преосвященство был едва знаком с нею.

— От неё осталась одна эта беседка, её любимая «хижина». Она тут просиживала часами, взаперти. Что она делала тут?

— Мечтала… Может быть, молилась…

— Ну, нет! Там не было ни одного святого образа, даже распятия не было, хоть в окнах и вставлены цветные стёкла, как в церкви… Может, она на вечные муки в аду осуждена. А она и на земле много страдала.

— А ты веришь, Мари, что если человек много страдал на земле, он и на том свете должен мучиться? По-моему, это несправедливо.

— Ты ведь у нас неверующий, Паскаль… Но, кто знает, может быть, ты и прав. На всё господня воля, нам предначертания его неведомы. Может быть, тётушка Эдокси молилась… Может быть, не пошла её душа в ад…

И госпожа д’Амберьо задумалась. Господин де Сентвиль молчал, не желая мешать её размышлениям. Он был безбожником, но совсем не воинствующим. А раз сестра нашла душевное успокоение в молитве, в богомольях, в церкви — что ж, пусть утешается. Надо уважать её чувства.

Сидя на скамье со спинкой из жёрдочек, не очищенных от коры, старуха концом своей трости расшвыривала камешки — направо, налево, — потом вычертила на дорожке широкую дугу. И сказала мягко:

— …Да, может быть… Как знать, кто душу свою спасёт… Кто из нас без греха?

XXXV

Они шли по карнизу горы, возвышавшемуся над долиной Ромей, по тому самому выступу, о котором мечтал Паскаль: вверху была беспредельность неба, а перед ними теснились и уходили вдаль бесконечные горные хребты и вершины — пейзаж, с которым в детстве было связано столько сказочных образов и волшебных деяний. Вдруг вдали засверкали молнии, дети ускорили шаг. Вот не повезло! Все трое выказывали притворное равнодушие, но прекрасно понимали, что мешкать сейчас не годится.

Они наскоро закусили, не тратя времени на поиски родника, из которого можно было бы напиться. Паскаль даже не стал открывать коробку сардин. Он наелся хлеба и колбасы, не запив их ни единым глотком воды. В сущности говоря, поход совсем не удался.

«Жокей» терпеть не мог молний. Пьеру приходилось туго натягивать вожжи, чтобы не давать ему шарахаться с дороги. Бланш надеялась поспеть домой до дождя, тем более, что он всё не начинался. Ехали быстро. И в эту минуту Пьеру вздумалось высказать мысль, которая, вероятно, возникла у него ещё в сарае и с тех пор не выходила из головы.

— Я не столько думал о том убийстве… сколько о другой истории. Пока тебе воображение рисовало тех двоих… Ну, словом, наших предшественников… я думал об иной любви — о Тристане и Изольде…

— Мне очень хочется послушать эту оперу. Но ведь для этого нужно ехать в Байрейт.

— Я не об опере говорю… мне вспомнилась повесть о великой любви, перед которой всё стирается, всё исчезает. О такой любви мечтает каждый. И вот сравни с любовью Тристана и Изольды то, что происходит у нас с тобой… Какое убожество!

— Прелестно! Ты в самом деле считаешь, что для нас с тобой самое лучшее занятие — устанавливать степень убожества нашего романа?

— Бланш!.. Бланш, ты не так меня поняла. Не ревнуй меня к Изольде, — я же не ревную тебя к тому убитому крестьянину.

— А может быть, к Тристану ревнуете?

Они уже подъезжали к тому месту, где строился санаторий, и вдруг из-за поворота дороги вынырнул автомобиль доктора Моро. Пьер туго натянул вожжи и остановил лошадь: она нервно перебирала ногами и всё пыталась встать на дыбы. Пьер повернул ей морду в сторону от автомобиля.

Доктор поздоровался и тоже остановился.

— Здравствуйте, мосье Меркадье!.. Честь имею кланяться, мадам… А ваша лошадка, видно, по-прежнему боится автомобилей? Тише, тише, «Жокей»! Хорошо, что нынче правит мосье Меркадье. Ещё раз приношу тысячу извинений, мадам Пейерон, за то печальное происшествие. Вот, приехал посмотреть, как идут работы… У нас будет шестьдесят отдельных палат… Местоположение исключительно благоприятное для лёгочных больных…

Неистовый удар грома и слепящий огненный лист папоротника, вдруг хлестнувший по горе, ошеломили «Жокея», он взвился на дыбы. Пьер с трудом укротил его. Торопливо бросив доктору: «До свидания», любовники понеслись по дороге, а доктор поспешил к своему санаторию.

— Где-то близко ударила! — сказала Бланш, ёжась от холодного дождя, полившего внезапно, как пот у больного в час долгожданного кризиса; она прижалась к Пьеру.

— Дети! Дети! — шептала она.

А в замке Полетта с ужасом прислушивалась к раскатам грома. От оглушительных ударов небо как будто раскалывалось надвое. С той стороны, куда выходило окно, самой молнии не было видно, вспыхивали только её отблески. Полетта высунулась из окна и крикнула: «Мама! Дядя!» Тщетный зов — они не могли её услышать, а ей хлынули в лицо первые струи дождя, и она откинулась назад. Потом поспешно заперла все окна и двери, чтобы не было сквозняков, — они притягивают молнии. На крыше был установлен громоотвод, но Полетта не верила в громоотводы. Ей с детства привили страх перед капризами молнии, которая проносится самыми неожиданными путями, врывается в дома по водопроводным трубам, перекидывается на люстры, ударяет в обеденный стол, а потом, как живое существо, вылетает через дверь. Боже мой! А Паскаль, а Пьер?! Вот беспокойство!

Госпожа д’Амберьо поднялась со скамьи, но дождь лил с такой силой, что нечего было и думать перейти через террасу. Они с братом укрылись в беседке. Гроза снова загрохотала.

Полетта Меркадье развела везде жаркий огонь в каминах, и как раз в это время вернулся Пьер, промокший до нитки; его бежевый летний пиджак казался коричневым, с бороды текло.

— Где ты был? Обсушись у камина. Сейчас я тебе дам бельё, переоденься. Где ты был?

— Разумеется, не дома. Гроза захватила меня около парка.

Вдруг Полетта спохватилась:

— А Паскаль? Где Паскаль? Разве он не с тобой был?

— Что ты?.. Нет! Наверное, он где-нибудь недалеко.

— А ты откуда знаешь? О боже мой! Что теперь делать! Куда же он мог пойти? Я думала, он с тобой. Так он не с тобой был?

— Да говорят же тебе — нет. Где-нибудь укрылся от дождя. Не выдумывай, пожалуйста, всяких ужасов.

Полыхнула молния, грозная, как на страшном суде, и неистовый удар грома заглушил голос Полетты.

— Мне страшно! — крикнула она и бросилась в объятия мужа. Но Пьер был ещё весь мокрый, и думал он не о сыне, а о том, что Бланш едет сейчас одна и правит норовистой лошадью…

Когда стихли раскаты грома, отражённые эхом в долине, послышался быстрый конский топот — лошадь бежала по мощёной дороге через террасу. Полетта увидела в окно тележку, в которой сидела Бланш.

— Ну вот, — сказала она, — эта особа тоже, наверное, попала под холодный душ… Впрочем, это ей полезно… А я думала, что ей уже не дают «Жокея» после того, как она…

Оглянувшись на Пьера, она увидела в его глазах такой живой, тревожный интерес к возвращению госпожи Пейерон, что у неё кольнуло сердце и всю её обдало жаром.