Пассажиры империала

И она величественно удалилась. Свету в комнате убавилось, как в театре, когда со сцены уносят лампу, и сразу острее, напряжённее выступает вся грязная и трагическая сторона конфликта.

Полетта с яростью потёрла обручальное кольцо. Ей было страшно — страшно, что Пьер скоро вернётся.

XXX

Уже рассвет брезжил за окном, когда Пьер сдался…

Они сражались всю ночь. Как проклятые, шагали по комнате и всё говорили, говорили без конца; и если один, не сдержав обиды, переполнявшей сердце, возвышал голос, другой его останавливал: «Ш-ш!» — и жестом напоминал, что кругом тьма, дом полон сонного дыхания людей, готовых по-своему истолковать каждый крик, возглас и вздох, так странно сочетавшиеся с полной неподвижностью деревьев в саду и удивительной жарой, не спадавшей даже ночью.

Упрёки, оскорбления, слёзы…

Пьер сначала отказался от объяснений. Это ниже его достоинства. Потом пустился в объяснения. Спорил, себя не помня, спорил исступлённо, словно бился головой о стену. Спорил до потери дыхания, — вот-вот разорвётся сердце. Спорил, не думая ни о каком достоинстве, ни о рассудке, ни об унижении.

Где же Полетта нашла силу для нападения и преследования в этом поединке, как заставила она мужа всё опровергать, отрицать свою вину, клясться, бешено протестовать? Ничего её не трогало, ничто не удовлетворяло, ничто не утоляло её гнева. Она нарочно терзала себя, чтобы всё стало ещё хуже, ещё больнее, нестерпимее, ещё горше и жгло бы сердце адским огнём.

Напрасно Пьер бил себя в грудь и клялся, что всё это неправда, требовал точных фактов, отрицал с отчаянной смелостью, точно бросался в холодную воду, напрасно отбивался и без конца повторял единственно убедительный для него самого довод: «Да ведь я говорю тебе, что это ложь, что она мне вовсе не любовница», — довод, который Полетта отбрасывала, как насмешку. Напрасно он делал всё, чего она хотела, грозил, молил, покорно бросался в хитро расставленную ловушку: «Ну, допустим даже, что это было» — и снова начинал отрицать, закипал злобой, один раз чуть её не прибил, и нёс, точно в бреду, всякий сумасшедший вздор, и садился на постель, колотил кулаками в подушку, и снова принимался шагать по комнате, — ничего, ничего не помогало.

Когда Полетта заплакала в первый раз, он посмотрел на неё с ненавистью и подумал, что слезами его не возьмёшь. Пусть себе ревёт. Пусть в обморок падает, если угодно. Мокрые глаза, разорванный носовой платочек — несложные средства. Ладно, ладно… Но оказалось, что это просто нестерпимо. И он не вытерпел.

— Полетта!

Полетта, рыдающая Полетта… — это непостижимо. Пусть он её ненавидел, всё же это была Полетта, которую он прежде так любил, его девочка, его счастье…

— Ну не плачь, прошу тебя, не плачь, успокойся. — Он обнимал её, убаюкивал. Она с яростью его отталкивала.

Эта маленькая классическая сценка повторилась за ночь раз десять. И каждый раз он ослабевал. Нет сил это терпеть. Ужаснейшая глупость. Хоть плачь! Мужчины — существа слабые и сентиментальные.

Относительно самой сути дела он держался стойко. Довольно вам сочинять какие-то нелепые басни. Мадам Пейерон для меня пустое место, ни капельки меня не интересует… Можете верить или не верить — дело ваше, от этого ровно ничего не изменится… Да в конце концов разве твоя мамаша дала тебе какое-нибудь доказательство, что-то определённое, хотя бы мелочь? Ведь нет? Значит, она просто сумасшедшая старуха. Ну, хорошо, хорошо, — не сумасшедшая, беру свои слова обратно, — говорю без всяких эпитетов: твоя мама, — слышишь, без эпитетов говорю! — твоя мама, сама понимаешь, вывела меня из себя своими… этими самыми…

Полетта придумала особую систему наказания, и попробуй сверни её с этой дорожки! Раз эта особа ровно ничего не значит для Пьера, всё очень просто: надо прекратить всякие встречи с нею. И всё уладится… Можно кланяться ей издали, поскольку она дядина квартирантка… Лёгкий поклон, и довольно… Обещай, обещай, иначе я тебе не поверю. Больше не могу верить…

— Полно тебе, Полетта! Что за безумие! Да и разве это возможно? Ведь мы живём с людьми в одном доме, постоянно придётся сталкиваться с ними. И как им объяснить? Кроме того, это невозможно из-за дяди, просто неприлично. И ведь я же говорю, что ровно ничего не было…

Но Полетта ухватилась за свою выдумку. Её не переубедишь. Не помогли ни логика, ни примеры нелепого положения, в котором они все окажутся. В ответ на отказ мужа опять полились слёзы, пошли всяческие обвинения, жалкие слова о детях, об испорченной жизни, о погубленной молодости… Всё начиналось сначала. Оба заблудились в дремучем лесу, куда завели их горькие обиды, годы взаимного непонимания, ссоры… Полетта рыдала, и из этого моря слёз, словно островки в океане, выступало множество задних мыслей. Сразу почувствовалось, какая глубокая и холодная ненависть потихоньку, день за днём, созревала в них.

И Пьер и Полетта с ужасом увидели, как далеко зашла болезнь, о которой они и не ведали, сколько накопилось у них взаимных счетов, какая набралась уйма оскорбительных мелочей, безотчётно запоминавшихся той и другой стороною, какой беспросветной тоской полна была их супружеская жизнь под покровом вежливости и привычки. На мгновенье они останавливались, как два борца на арене при звуке гонга, и оба тяжело дышали, вздрагивая от ударов, которые они нанесли друг другу, не помня себя от боли и муки.

Но Полетта, терзавшаяся страхом в те часы, когда она ждала объяснения с ненавистным ей мужем, теперь даже не нуждалась в передышке, ей теперь нужно было только одно: как можно сильнее изломать жизнь и душу своего противника, своего врага, которого уже одолевала усталость в эти медленно скользившие, бесконечные, липкие часы. Ей нужна была победа, хотя бы самая нелепая.

Не только над матерью, но и над мужем.

И вот она выставила своё требование, пусть оно совсем испортит их последние дни в Сентвиле, но зато каждая минута их пребывания там будет отмечена печатью её торжества. «Я тебе уже говорил, Полетта, что я не согласен». — «Согласен или не согласен, а если эта женщина не любовница тебе…» — «Я же тебе говорил, что она мне не любовница…» — «А где доказательства, что она не любовница твоя?» — «А где доказательства, что она моя любовница?» — «Докажи, что она не любовница!» — «О, до чего это мне осточертело!» — «Я не уступлю, не уступлю».

Когда занялась заря, он уступил.

XXXI

Паскаль бежал стремглав позади замка, и вдруг раздался голосок Ивонны:

— Паскаль!

Он остановился в нерешительности. Ведь он дал слово. Он дал слово не разговаривать больше с Пейеронами. Но про Ивонну и речи не было… Он повернул назад, удостоверился, что мамы нет у окна, и по-воровски прокрался вдоль замшелой каменной балюстрады.

— Почему ты больше не хочешь с нами играть? — сразу же спросила Ивонна.

Понизив голос, Паскаль ответил:

— Пойдём, я тебе объясню… Нет, на сеновал не надо…

Он повёл её в парк, дальше того места, где был родник, — туда, где месяц тому назад, в первый день своего приезда в Сентвиль, он ножом вырезал на дереве слово. Уголок был тенистый, чуть сыроватый, очень уютный, только цветов теперь в нём стало меньше.

Бывают такие обстоятельства, что, кажется, объяснить их очень легко. А попробуй, подбери слова… В особенности если не хочешь подводить отца… Паскаль довольно смутно представлял себе, что же, собственно, произошло. Впрочем, он и боялся слишком ясно представить это себе. Стыдливость положила предел любопытству. Он знал, что папа и мама поссорились, но как сказать об этом Ивонне? А без этой существенной подробности история получилась весьма запутанной.