Пассажиры империала

— Детка, ну скажи, по крайней мере, ты не сердишься на меня за что-нибудь? Никаких мыслей?..

Сюзанна отрицательно покачала головой.

— Ну тогда поцелуй меня…

Девочка коснулась щеки матери холодными дрожащими губами, потом, точно ужаленная, вскочила и выбежала из комнаты.

— Одевайся поскорее! — крикнула ей вслед мать, чтобы придать себе храбрости, и сама отправилась переодеваться к обеду.

Как обидно, что госпоже д’Амберьо нездоровится. Это была единственная тень, омрачавшая веселье… Эрнест Пейерон заявил, что «кормёжку устроили превосходную». Погода после грозы посвежела, днём это было не очень заметно, а к вечеру сразу почувствовалось… Поэтому, выйдя из-за стола, накрытого под деревьями, решили кофе пить в гостиной.

— Мадемуазель Ивонна поиграет нам немножко, — сказал Меркадье, опасаясь нового вторжения граммофона.

— Прошу меня извинить, — сказал старик де Сентвиль, целуя ручку Бланш, — я пойду узнаю, как себя чувствует сестра.

— Передайте ей, пожалуйста, что нам её очень недоставало…

Госпожа д’Амберьо буквально кипела от возмущения. Сидеть одной в своей комнатёнке, — такая скучища! Она и погрустила и помолилась. Сколько молитв прочитала, перебирая чётки! Но нельзя же весь век молиться. Чтобы подготовить своё отсутствие за обедом, ей пришлось на целый день засесть в спальне. Никто её не навестил. Только Жанна прибежала к бабушке, — разумеется, конфет захотелось. И пришлось весь день проскучать.

— Такая тоска! Ни одной живой души. Бросили все, подыхай в своём углу, как старая собака.

— Мари!

— Нечего тут! Я правду говорю. — Брат возразил: а разве он-то не пришёл, хотя обед ещё не кончен?

— Ну ты-то, понятно, не совсем ещё совесть потерял… Ты же не молодой, знаешь, что и самому скоро придётся… Зато днём-то ни разу обо мне не вспомнил, а ведь у меня вчера был лёгкий…

Она не решилась произнести вслух то слово, которое тихо шептала про себя: «У меня вчера был лёгкий удар…» Если слово это сорвётся с языка, всё станет слишком важным. А брат ничего не заметил, как всегда она оборвала его, и он не понял, что она чего-то недоговаривает.

— Довольно! Я задыхаюсь тут. Хочу пройтись по саду, иначе опять всю ночь глаз не сомкну… Ужасно! Ворочаешься с боку на бок, всякие мысли в голову лезут… Дай руку, одна я не могу ходить, ноги не слушаются.

— Мари, ты шутишь! Что подумают, если тебя увидят!.. Мы ведь сослались на твоё нездоровье.

— Велика важность, что какие-то посторонние люди обо мне подумают! И ведь ты говорил, они в гостиной. Вот — слышишь?

В окно долетели звуки шопеновского ноктюрна. Должно быть, все сидели внизу, в большой гостиной, где стоят серебряные канделябры, и с елейным видом слушали музыку Шопена, как будто она им очень нравилась. Граф подал руку сестре, и они спустились по чёрной лестнице. Выйдя через кухню, они оказались под прикрытием, никто не мог их увидеть. Как вчера, они дошли до тётушкиной беседки и сели на скамью.

Они говорили о том о сём. Как все старики, у которых много общих воспоминаний, им достаточно было намёка, и недосказанное становилось ясным. Старуха постукивала тростью оземь. Иногда ветерок доносил до них отдалённые звуки музыки. В тени деревьев было уже темно, только на западе, над Бюлозом, в небе ещё брезжил бледный свет. Старый дворянин вдруг сказал:

— Знаешь… есть кое-какие вести о Блезе…

— Что? Не говори мне о нём. Негодяй проклятый, вот он кто!

Молчание. А затем госпожа д’Амберьо спросила, как ни в чём не бывало:

— Как его дела?

— Да ничего, живёт. Выкручивается. По-моему, у него нет честолюбия… Ему ничего не надо, ты же знаешь, — может жить на гроши. И всё ещё с ним та женщина.

— Эта тварь?

В оскорблённой матери заговорил прежний гнев. «Тварь!» Но слово, которым она называла и госпожу Пейерон, напомнило ей о позабытом недруге. Сын был уже так далеко от всего круга её жизни, что она не могла долго думать о нём. Трость в её руке угрожающе протянулась по направлению к замку, к большой гостиной.

— Вот от таких женщин, от таких тварей и идут все несчастья в порядочных семьях. Господи боже мой, матери в муках рожают детей, а эти женщины отнимают у нас сыновей, портят им жизнь, у дочерей наших отбивают мужей! Ах, что это за твари! Ни веры, ни чести, ни сердца! Всё во мне переворачивается, когда я вижу, как вы, простаки, вертитесь вокруг своей Пейерон, распускаете хвост, суетитесь. Да что в ней хорошего, в этой потаскухе?

— Мари, я тебе запрещаю…

— Ещё чего! Подумайте. Он мне запрещает… Что ты мне запрещаешь? Сердце своё облегчить? Подумайте!..

— Мадам Пейерон порядочная женщина, и я не позволю!..

— Брось, не смеши ты меня! Слышишь? Не смеши, пожалуйста. Кому-нибудь другому сказки рассказывай. Если моя дочь дура, я тут ничем помочь не могу. Но уж будьте уверены, что мой зять под самым её носом спит с вашей «порядочной». Эх, этот Пьер! Никогда я не любила этого человека. Впрочем, какой же он человек! Учителишка несчастный! А уж бесстыдство вашей Бланш переходит всякие границы. Интересно, что она с ним проделывает, чем сумела раззадорить такую мямлю?

— Перестань, Мари. Ещё раз тебе говорю: госпожа Пейерон порядочная женщина, живёт под моим кровом, и я не позволю…

— Под твоим кровом? Бедный ты мой Паскаль, какую жилицу к себе в дом пустил! До чего же ты смешон! Она и тебя-то опутала, не только Пьера. Противно на тебя смотреть, когда ты с ней разговариваешь. Вот комедия! Постыдился бы, старый шут! В твои-то годы!

— Мари, послушай. Всё это ужаснейшее недоразумение. Признаться, я и сам искренне поверил было…

— Ага, видишь!..

— Не перебивай. Несомненно, мадам Пейерон очаровательна, молода, обаятельнейшая женщина, и к тому же умная.

— Ну, и что же дальше?

— Да не перебивай же, Мари… И ей больше нравится быть в мужском обществе, чем в женском… Это ведь естественно. Ей скучно, всю неделю одна… Скажу откровенно, судя по наружности и совсем её не зная, я стал побаиваться, когда Пьер и Полетта приехали… Я замечал, что она частенько уединяется с Пьером, что они прогуливаются вдвоём и как-то очень интимно разговаривают… Словом, я поверил… Я даже хотел им сказать. Мне было неприятно, что это происходит в моём доме. Я считал это оскорбительным для Полетты, для тебя и вообще… А тут ты вмешалась, всё перевернула… как раз твои непомерные подозрения заставили меня поразмыслить. И вот нынче днём перед обедом, у меня был разговор с мадам Пейерон…

— И она опять тебя облапошила!

— Замолчи! Эта женщина — сама чистота! Если б ты знала, как она страдает из-за наших подозрений! Право, Мари, мы были несправедливы…

— Что ты дурака валяешь, Паскаль! Она тебя провела как маленького. Говорю тебе, она любовница Пьера. Как они устраиваются, не знаю, и это меня нисколько не интересует. Но она кокотка, и не о чем тут разговаривать!

— Мари!

— Тебе нужны доказательства? Пожалуйста, получай. Старуха Марта была в Бюлозе, встретила там доктора Моро, и он ей сказал: «Надеюсь, мосье Меркадье и та дама, что у вас живёт, добрались до дому ещё до грозы. Я их встретил около санатория, они ехали в тележке, а ведь ваша лошадка ужасно норовистая…»