Пассажиры империала

— Крестьяне! — сразу повеселев, сказала Ивонна. Паскаль же ничуть не радовался встрече с какими-то незнакомыми людьми. Сюзанна, обернувшись, сказала:

— Может быть, они знают дорогу.

Для Паскаля эти слова были горькой обидой. Но Ивонна радовалась, что они пойдут в компании, да ещё со взрослыми, — ведь детям одним так страшно в грозу.

— Глупые вы девочки!..

В ту минуту топот послышался совсем близко. Кусты закачались. Ивонна вскрикнула: на опушку леса выбежали два диких кабана — один большой, другой маленький. У них совсем не было свирепого кабаньего вида, напротив, они казались какими-то растерянными; оба посмотрели на детей.

— Молчать! Не шевелитесь, — прошипел Паскаль.

Кабаны, видимо, искали свою звериную тропу. Не обращая внимания на человеческих детёнышей, они обнюхивали землю, словно с отвращением отфыркиваясь от поблёскивавшей на болоте водяной пелены, и опять юркнули в зелёную чащу. Снова сверкнула молния, ударил гром, и снова хлынул ливень.

— Уж лучше мокнуть под дождём, а только я больше не пойду в лес, — сказала Ивонна.

Паскаль пожал плечами. Башмаки у него промокли и во всю черпали воду.

Госпожа д’Амберьо, войдя в свою спальню, поставила в угол трость и сняла шляпу. Её утомила быстрая ходьба от беседки до замка, она беспокоилась за Паскаля, но сейчас для неё всего важнее было нелепое, бестактное поведение дочери. «Скажите на милость, ещё любезничает с этой тварью», — бормотала она. В ушах у неё шумело, кровь стучала в висках. Она чувствовала недомогание. Что это с ней? Почему её так тошнит? Она поглядела на статуэтку богоматери, стоявшую на полочке над кроватью, вместе с кропильницей из бретонского фаянса и засохшей веткой букса. Всё закружилось. Она едва успела дотащиться до постели и бросилась на неё, не думая о том, что грязными ботинками и промокшим платьем пачкает белое вязаное покрывало.

«Ну вот конец! — подумала она. — Бог призывает меня к себе…»

Перед глазами у неё неслись, сменяя друг друга, волны мрака и яркого света, нахлынули какие-то смутные образы; она дышала с трудом. Прошло немного времени. Сознание у неё просветлело. За окном по-прежнему сверкала молния. Гроза всё не могла успокоиться. Старуха в мокром грязном платье, тяжело дыша, кое-как поднялась и села на постели.

«Нет, — думала она, — видно, пока помиловал бог…»

Она ещё была очень слаба, но всё же потихоньку встала, а так как ноги у неё подгибались, она сочла это велением свыше и, опустившись на колени, стала молиться, уткнувшись лбом в вязаное покрывало.

Около пяти часов вечера на террасе перед замком появились дети, все перемазанные, перепачканные, мокрые, жалкие. Небо прояснилось, и уже минут десять как дождь перестал.

Раскаты грома громыхали где-то далеко.

XXXVII

— Я была несправедлива к госпоже Пейерон… Признаю это… Всё-таки она любит свою дочь. Прежде всего она — мать. А ты её ни капельки не интересуешь. Ах, тебя это задевает? Ты сам не знаешь, чего тебе нужно. А во всём виновата мама, это она вбила мне в голову такие мысли. Да уж, этого я ей никогда не прощу. Зачем ей понадобилось растревожить меня? «Вот ты всё одна да одна, — то у него работа, то он где-то пропадает». Я ей говорю: «Ну и что ж, если ему нравится бродить по лесу, по полям, прогуливаться в одиночку?» Дениза совершенно права: ты медведь, настоящий медведь. Ах, да не перебивай ты меня, подожди минутку. В кои-то веки увидишь тебя. Можно было ожидать, что ты обрадуешься — наконец-то все помирились. Да, как бы не так. Вот и пойми что-нибудь в мужчинах!

Произнеся эту речь, Полетта легла в постель и погасила свечу. Пьер погрузился в размышления о женской непоследовательности. Острота положения была понятна только ему одному. Нельзя сказать, чтобы эта комедия ему не нравилась. Но, при всей своей испорченности, он предпочёл бы обойтись без предполагавшегося на следующий день обеда в честь приезда супруга госпожи Пейерон. Вот ещё нудища! Чего доброго, будут провозглашать тосты за вновь обретённый семейный мир. За оклеветанную добродетель. За супружескую любовь. Он тихонько засмеялся, уткнувшись в подушку.

— Что ты сказал? — послышался в темноте сонный голос Полетты. Пьер не ответил и долго вслушивался в тишину.

Только дядюшка был по-настоящему рад примирению, ибо мог теперь, не опасаясь нагоняя, болтать с хорошенькой дачницей. В день обеда он уделил немало времени своему туалету. Ему вспоминались всякие старинные арии, и, безбожно фальшивя, он превесело их насвистывал.

Радовалась и Жанна, за которой по случаю примирения ухаживали обе старшие девочки.

С утра уже стало ясно, что с госпожой д’Амберьо трудно будет сладить. Для начала Полетта сделала ей сцену. Старуха готова была признать свою ошибку, но в принципе она считала себя правой. И уж, конечно, она не пожелала участвовать в празднестве по поводу примирения. Родная дочь предпочитает ей чужую женщину? Прекрасно. Не беспокойтесь, мать слова не скажет. Слава богу, не вчера родилась. Неблагодарности на своём веку немало изведала. На этом разговор между старухой и дочерью, происходивший за утренним завтраком, закончился. Погода была великолепная, небо чистое, температура идеальная. После грозы невыносимая жара спала.

Но немного позднее утром произошло первое столкновение между госпожой д’Амберьо и её братом.

Ссора произошла около огорода, куда госпожа д’Амберьо пришла нарвать цветов мальвы, — она делала себе из них целебный отвар, который ей ставили ежевечерне на столик рядом с ночником. Ноги у неё были совсем плохи. Кроме того, она ещё не оправилась от странного припадка, случившегося накануне. И на душе у неё было тревожно. Она решила никому ничего не говорить, не придавать значения своему недомоганию. Однако смутное предчувствие опасности звучало в каждом её слове, оправдывая его резкость. Когда брат ей противоречил, она думала: «Если б он знал!» И испытывала какое-то горестное удовлетворение от чувства своего превосходства.

— Да ну вас в конце концов! — воскликнула она, потрясая своей тростью. — Вы мне все смешны! Ах, до чего вы мне смешны!

Что же ей сказал граф? Ничего или почти ничего. Коротко сообщил о предстоящем обеде.

— Отлично. Дети заблудились на горе в грозу и ливень, мы за них тревожились… Но ведь они благополучно возвратились, все трое здравы и невредимы. Теперь за них нечего бояться. Всё это так. Но разве мой милейший зять прекратит из-за этого свои шашни? Ведь нет, правда?

— Перестань, Мари! Лучше признай, как все мы признали, что ты ошиблась.

— Как все вы признали? А кто это «вы»? Слепая и глупая девчонка да старый фат, которого любая смазливая бабёнка умильными улыбочками превратит в настоящего осла?

— Мари! Мари!

— Мари тут ни при чём. Факты сами за себя говорят. Над моей дочерью насмеялись! Насмеялись!

Нельзя же было допустить, чтобы госпожа д’Амберьо омрачила празднество.

Полетта вторично попробовала объясниться с матерью и всячески старалась поставить на своём.

— Ты, мама, отдаёшь себе отчёт, какое это произведёт впечатление, если тебя не будет на обеде?

— Прекрасно отдаю себе отчёт, и буду очень этому рада. А ты, дорогая дочь, вообразила, что я соглашусь присутствовать на вашем безнравственном и смехотворном торжестве? Неужели же я сяду за стол с любовницей моего зятя? Да, да, я знаю, что говорю.

Полетта очень рассердилась. Ну и пусть сумасшедшая старуха сидит у себя в комнате. Нечего и уговаривать её. Спор перешёл в ссору. Госпожа д’Амберьо не привыкла к тому, чтобы дочь оказывала ей сопротивление. Такая дерзость раздосадовала её, а к досаде примешивалась тревога. Всё вспоминался вчерашний припадок. Стоит сослаться на него, и она одержит победу. Но признаться было страшно. Всё же она сказала: