Пассажиры империала
Шрифт:
— И к тому же я хочу пораньше лечь в постель. Вчера вечером мне было нехорошо.
Полетта не стала расспрашивать, решив, что этими словами мать признала своё поражение. И ответила дерзким тоном:
— Ну что ж, мы скажем, что тебе нездоровится.
Мать опустила голову.
В середине дня приехал Пейерон. Сейчас же Ивонна пришла за Паскалем и Жанной. Под деревьями на чугунном столе красовался подарок, который Эрнест Пейерон привёз из Лиона жене и дочери. Граммофон! Вот радость! Паскаль никогда не видел вблизи граммофона. Прямоугольный ящик из красного дерева, на нём цилиндр, а над цилиндром металлический рупор;
Шум привлёк всех обитателей замка — понятно, кроме бабушки. Даже прислуга пришла послушать. Госпожу Меркадье очень развеселило, что на одном из цилиндров был романс: «Когда зацветает сирень» в исполнении певца Меркадье. «Какой же это Меркадье? Неужели наш папа? Зачем же ты, Пьер, скрывал, что у тебя такой прекрасный тенор?» Шуткам не было конца. Пейерон хохотал до слёз. Пьеру же это совсем не казалось забавным.
Граф полюбопытствовал, сколько стоит граммофон? Сто сорок семь франков! Да это просто даром! И притом можно платить в рассрочку. Полетта болтала с Бланш, а тем временем в граммофоне какой-то детский голосок распевал: «Дождь идёт, пастушка!..»
— Ну что за прелесть эти граммофоны! Вот такая музыка мне по душе… Не очень длинные песни. А если надоест, можно остановить… И какой выбор! Тут и серьёзная музыка, и лёгкая, и какой-нибудь монолог! Не то, что слушать Мейера.
— Кто это — Мейер?
— Один знакомый… Приятель моего мужа. Еврей…
Бланш посмотрела на мужчин и приложила пальчик к губам:
— Тише, дорогая, тише! Не говорите о евреях. Мой муж — дрейфусар, и, по-моему, при вашем дяде не стоит заводить разговор о евреях.
Право же, как в граммофоне очаровательно поёт ребёнок! Собьётся, смущённо остановится, опять начинает… Всё так естественно! По просьбе восхищённых слушателей, этот цилиндр ставили несколько раз.
«Немой меломан», монолог с аккомпанементом корнет-а-пистона, имел меньше успеха.
Госпожу Пейерон забавляло радостное возбуждение детей, восторги Полетты и графа. Эрнест Пейерон беседовал с Пьером Меркадье на всевозможные темы. Однако от внимания Бланш не ускользнуло, что её дочь далеко не так увлечена новинкой, как Ивонна и Паскаль. Она стояла у стола, время от времени заводила ключом граммофон, но была какая-то задумчивая, странная и почти ни с кем не говорила. Что творится с девочкой? Бланш даже спросила об этом украдкой Ивонну.
— Да ничего особенного, — ответила Ивонна, — верно, опять поссорилась с Паскалем.
Может быть, и правда всё дело в этом.
Разумеется, в репертуаре оказалась и ария тореадора из «Кармен».
Перед обедом госпожа Пейерон немножко прошлась по парку со стариком Сентвилем. Тем временем её муж сидел в тени деревьев.
— Дорогой граф, — сказала Бланш, — вот и конец всей ссоре. Может быть, вы скажете мне теперь по секрету, из-за чего сыр-бор загорелся?
И она с лукавой усмешкой посмотрела на своего спутника, ждала, что он сейчас сочинит.
Но он не захотел лгать.
— Да-с, да-с, мадам… А вы не рассердитесь? Видите ли, моя сестра уже не молода… воображение у неё разыгралось. Она внушила дочери, что мой
племянник и вы… Ну, что у вас с ним… Вы меня понимаете?— Нет, честное слово, не понимаю.
— Боже мой, как это трудно сказать… Она вообразила, что Меркадье и вы… что Меркадье…
— Ах, вот что! Понимаю! Какой ужас! Но скажите, вы-то? Вы ей не поверили?
Она остановилась и, трогательная в своём волнении, взяла его за руки. Бедняга граф от смущения не знал куда ему деваться. И на этот раз солгал. Нет, нет, — конечно, не поверил!..
— Как я рада! — воскликнула она. — Если бы вы хоть на минуту поверили такой гнусной клевете, я, думается, никогда в жизни не стала бы с вами разговаривать. А ведь вы знаете, я очень люблю вас.
Старик терзался тысячью мук, был счастлив этим объяснением в любви и стыдился, что заслужил его ценою лжи. Он залепетал какую-то невнятицу. Бланш чуть отвернулась, чтобы скрыть улыбочку: её эта сцена восхищала. «А право, — думала она, — удивительно приятно солгать без всякой цели». Но за обедом она решила держаться начеку.
— Вы извините меня? — сказала она. — Мы с вами ещё поговорим об этом в другой раз… когда Эрнест уедет… Ведь теперь я опять чувствую доверие к вам (она лукаво подчеркнула слово «доверие») …и о многом хочу с вами поговорить. Мне так нужен друг, которому я могла бы открыть душу, друг, который знает жизнь… Я так одинока, бесконечно одинока…
Старик с великим волнением поцеловал ей пальчики и страшно разгневался на себя — как мог он подозревать такую прелестную женщину. Любовница Меркадье? А почему же не папы римского? Да разве такая женщина может влюбиться в какого-то Меркадье?
Сюзанна сидела на низком кресле в большой гостиной, где уже заперли ставни, хотя на дворе ещё не стемнело; лампы не были зажжены, и свет проникал в комнату только через застеклённую дверь, выходившую на крыльцо. Закинув ногу на ногу и обхватив руками колено, девочка о чём-то думала.
— Сюзанна, я тебе сто раз говорила: не сиди нога на ногу!
Девочка вздрогнула и быстро обернулась — она не слышала, как в комнату вошла мать. Глаза у неё были полны слёз.
XXXVIII
— Послушай, детка, что с тобой? Ты какая-то странная последнее время. Ты что-то скрываешь от меня? Кому же как не матери дочка расскажет о своих огорчениях? Сюзанна, маленькая моя! Ну, Сюзанна?
Сюзанна отвернулась, пряча лицо в тени. Она не хотела открыться, она упрямо молчала.
— Нет, Сюзи, я не верю, чтобы тебя так уж огорчали твои ссоры с Паскалем. Он очень мил, этот мальчуган, но ведь он ещё мальчуган, а ты у меня большая девочка, почти уже девушка… Ну, расскажи своей маме…
Сюзанна дёрнула плечом, вырываясь от матери, усилием воли придала своему лицу спокойное выражение и подняла голову.
— Nothing, mother, nothing serious… 12
— Не люблю, когда ты говоришь по-английски. Это значит, что ты нервничаешь. А если не этот мальчуган Паскаль причина, то что же тогда? Ну скажи мне, моя кисанька, моя Сюзи, моя детка дорогая…
Чем больше она ластилась, тем более замкнутым и жёстким на глазах у неё становилось лицо Сюзанны. И Бланш чувствовала, как растёт тревога, которую она всё отгоняла от себя, страх, закравшийся в сердце с той самой минуты, когда она услышала в лесу, возле чудотворной часовни, голос дочери.