Пассажиры империала

— Да кто в него верит?

— Все верят. Я же говорю тебе — люди положительные, серьёзные: юристы, дипломаты, офицеры. Знаешь, в тот вечер, когда я встретилась с Эдуардом, среди участников сеанса был один заядлый любитель столоверчения и спиритизма, — некий Пасси де Клен… Ты его знаешь, он был секундантом на дуэли, и это он принёс тогда страшную весть… Лейтенант Пасси де Клен… Да, я в тот вечер разговаривала с Эдуардом… И он мне сказал, чтобы я сняла траур… Он нисколько не сердится на меня за эту дуэль… Он всегда был человеком воспитанным!.. Адмирал тоже безумно любит вертеть столики. Да, да, адмирал, мой дядя. Так вот представь себе… Я встретила Эдуарда на сеансе у моих друзей, ты их не знаешь… у Ламберов… не у Ламберов де Буасак, а у других Ламберов. В этой семье муж — член Государственного совета. Жена у него очень уж располнела, но у неё очаровательная улыбка. А столик у них просто изумительный, мечта! Чувствителен до предела, мгновенно ему передаются флюиды, — только положишь на него руки, он уже подпрыгивает. Прелесть! Я в этот столик просто влюблена. А у вас здесь нет столика? Ну, небольшого круглого столика?

XLI

Посидев часа два у госпожи Пейерон, старик де Сентвиль вернулся домой, глубоко потрясённый и полный восторженного преклонения перед нею. Какая прекрасная женщина! И прежде всего она — мать. Избранная натура, поразительная душевная тонкость. При мысли о госпоже д’Амберьо он испытывал гнев и возмущение. А ведь всю жизнь он как будто очень любил сестру. Но никогда ещё она не представала перед ним в таком свете. Грустно терять на склоне лет столь долгую привязанность. Но надо быть честным с самим собой, не надо лгать. Очень больно думать о сестре дурно, но что поделаешь! «Зачем я не умер ну хотя бы месяц назад, — думал он. — Тогда бы до последней минуты сохранилась иллюзия, длившаяся всю мою жизнь…»

Как всё это было горько! А тут ещё никто не возвращается с поисков пропавшей девочки. Где могла быть Сюзанна прошлую ночь и весь этот день? Что она делала?

Ужас, которым потрясены были Ивонна и Паскаль, говорил и в душе старого графа. Но для него к одной беде прибавилась ещё другая. Он любил сестру. Свою старшую сестру, своего друга и воспитательницу. Какую горькую обиду нанесла она ему, уйдя вот так из дома. Неужели он теперь один на свете? Чувство это придавало печальным событиям дня характер катастрофы. Пропавшая девочка… Что ж, её найдут, она вернётся домой. Но разве вернётся когда-нибудь старая дружба, длившаяся всю жизнь, с детских лет, глубокая привязанность, свободная от всяких задних мыслей? В исчезновении Сюзанны его потрясло не само это исчезновение, а страшная мысль, что девочка, вероятно, слышала жестокие слова его сестры. Ах, Мари, Мари! Хорошо бы принять какого-нибудь снотворного и спать долго, долго. Вот если б он мог молиться…

О чём думала маленькая Ивонна, которая не отлучалась от госпожи Пейерон, лежавшей на диване? Примостившись на диванной подушке, брошенной на пол, она сидела неподвижно, побледневшие губы её дрожали. Она не верила, что подругу найдут. Она всем говорила, что Сюзанна поссорилась с Паскалем, из-за этого всё и вышло. Но сама-то она ни капельки не верила своему объяснению.

Проходя по нижнему этажу флигеля, стоявшего между сараем и замком, господин де Сентвиль заметил в комнате с каменным полом, служившей складом для крокета, серсо и прочих игр, а заодно и читальней, свою племянницу и Денизу. Что они тут делали? Они сидели за маленьким столиком и судорожно прижимали к нему ладони: вдруг плечи у них дёрнулись в одну сторону и столик чуть не опрокинулся. Подруги говорили очень громко. Де Сентвиль ничего не мог понять. Очень заинтересовавшись, он подошёл ближе.

Полетта и Дениза зашикали на него: «Тш-и! Т-ши!» — и продолжали свои загадочные упражнения, прерывавшиеся иногда странными паузами, которые подруги переносили с непривычным для них терпением.

У обеих блестели глаза, в голосе дрожь. Они вертели столик. Граф пожал плечами. Какая чепуха! Дамы рассердились.

— Садитесь, дядюшка, и смотрите!

Разговор шёл с вызванным духом, по имени Жозеф. Больше он ничего не пожелал сообщить о себе: Жозеф и только. Позднее Дениза вспомнила, что у них в доме был старик слуга, который носил её на руках, когда она была маленькая… Странно всё-таки, что духам постоянно приходится напоминать правила игры. Дух, отвечай. Один удар означает — «да», два удара — «нет». Один удар — буква «А», два удара — «Б». Пока доберёшься до последней буквы алфавита, просто исстрадаешься. Тем более, что никогда в точности не знаешь, сколько у нас букв во французском алфавите — не то двадцать пять, не то двадцать шесть. А какое, верно, мученье, если натолкнёшься на безграмотного духа. «Попадаются и такие», — сказала Дениза.

Господин де Сентвиль был зачарован. Сначала он посмеивался, и Жозеф рассердился на него, закапризничал, перестал отвечать. За Жозефом последовала женщина — дух женщины, умершей в тюрьме во время революции. Эта дама заговорила о Марии-Антуанетте. И вдруг столик точно с ума сошёл: несомненно ему захотелось сказать что-то своё вместо ответов на вопросы, которые ему задавали, это было совершенно очевидно; он непрестанно выстукивал буквы, наклонялся, подскакивал, подпрыгивал. И все его слова полны был трагического смысла: «отчаяние», «голод», «одиночество»… Настоящая тюремная драма… Всё это было так далеко от сидевших за столиком двух молодых и кокетливых, легкомысленных женщин, так далеко и так необычно, что невозможно было заподозрить мошенничество, и когда столик три раза подряд тяжёлыми толчками сказал: «Дитя моё», граф перестал насмехаться, и у него больно сжалось сердце, потому что в его ушах всё ещё звучал голос Бланш, призывавшей свою дочь.

И вот около шести часов вечера, когда за Денизой приехал шарабан, Норбер и его друзья застали Полетту, госпожу де Ласси и старика де Сентвиля в спиритическом трансе — все трое были поглощены беседой с духами и со страстным вниманием следили за бешено прыгавшим столиком. Де Сентвиль поминутно терял пенсне, старческие руки его сводила судорога, так старательно он прижимал их к столику, не забывая при этом, чтобы большие пальцы были притиснуты друг к другу, а мизинцы соприкасались с мизинцами соседок.

— Дорогой Норбер, — сказала Дениза, — мне очень неловко перед вами, но, право, я не могу уехать и оставить моих друзей, когда у них такое горе.

Она не тронулась с места и внимательно отсчитывала толчки столика: одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, но четырнадцать — это ведь буква «Н».

— Дениза, поедемте. Вас ждут в Шандаржане.

— Норбер, никакие уговоры, не помогут. Ведь я уже сказала вам: я исполню свой долг и останусь ночевать в Сентвиле. Отвезите всех домой, а потом доставьте мне, пожалуйста, мой маленький саквояж. Скажите моей горничной, чтобы положила в него ночную рубашку и флакон с нюхательной солью. Главное, чтоб не забыла нюхательную соль.

Норберу оставалось лишь покориться и ехать поскорее в Шандаржан, что он и сделал с тяжёлым сердцем.

Около семи часов вечера вернулась с поисков первая партия: фермер Лёф и два парня из Бюлоза. Ничего! Никого! Затем возвратился Пьер, за ним один из батраков с Паскалем. Ничего! Никого! Облазили гору во всех направлениях. Никто и не представлял себе, какая она большая, эта гора. Взобравшись на вершину, кричали, звали. Голоса перекликались. Им отвечало только эхо. Найти же никого не нашли. В восьмом часу подали обед, — всё-таки надо же было поесть. Но одержимые спириты всё вертели свой столик. Пьер негодовал. А Паскаль был в недоумении.

Вернулся и Пейерон. Он шёл разбитый усталостью, перекинув куртку через руку. Он обшарил все кусты, ходил по торфянику. Ясно было, что там сколько угодно мест, где девочка могла погибнуть. И кто знает, что с ней случилось ночью, в темноте… С вершины идут вниз такие отвесные кручи. Завтра надо обследовать другой склон горы.

Неистовые спириты никак не могли оторваться от своего занятия. Столиком завладел какой-то новый дух. Он не пожелал назвать своё имя. А ведь как его умоляли! Он был молчалив, даже не всегда отвечал на вопросы коротким «да» или «нет». Вдруг он возвестил, что будет говорить. И отстукал только одно слово: «Мама». Что? Мама? Какая мама? Чья мама? На свете очень много мам. Дух, скажешь ты нам, наконец, своё имя? Столик стукнул один раз. Значит — да. Прекрасно, в добрый час!

Все собрались в комнате, где шёл спиритический сеанс. Разговаривали о своём, не обращая внимания на спиритов, сердито шикавших на публику. Батраки, фермер и господа из замка говорили о поисках Сюзанны, госпожа Пейерон, хватаясь рукой за горло, в ужасе задавала по сто раз одни и те же вопросы.

Столик наклонялся, подпрыгивал, отстукивал шестнадцать, девятнадцать раз — значит «С». Потом — один, два, три, четыре, пять… восемнадцать, девятнадцать, двадцать… двадцать один — «Ю»… Один, два, три… двадцать пять, двадцать шесть — «З».