По дороге к Храму

… Проснулась она от остервенелого лая собаки. Вход в нору был раскрыт, и Алёнка отчетливо видела оскаленную собачью пасть и зловеще горящие глаза. В этот момент она почувствовала себя зайцем, загнанным сюда, в эту нору, из которой не было выхода. Озноб пробежал по всему телу. Она так же заметила, что снаружи заметно посветлело, но свет в крайней избе всё равно продолжал гореть. И она почему-то была уверена, что ОН находился именно в этом доме. Собака продолжала атаковать с нарастающей яростью. Казалось, что она готова её проглотить живьем. Не зная, как получилось, но Алёнка присвистнула, и пёс на мгновение прекратил надрываться.

– На! – Она бросила ему конфету, схваченную в сумке вместо ножа, за которым она полезла закоченевшей рукой. Собака с недоверием глянула в нору, обнюхала конфету и, взяв её в зубы, урча, исчезла с глаз. Алёнка загребла из сумки целую горсть лакомства и, высунувшись из норы, одну за другой побросала их почти успокоившемуся псу.

– Ну, во-от, а я в тебя чуть стальной зуб не вонзила.

И снова ей вспомнился тот парень, что домогался до неё в поезде. Тряхнув головой, она посмотрела на светящиеся окна крайней избы и стала выбираться наружу. Собака снова залилась яростным лаем, но уже убегая в сторону деревни.

– Всю ночь свет не гасят… Однако, что-то!.. – Сказала Аленка вслух и побрела к той самой избе, всё больше сомневаясь в причастности Лукича к убийству отца. Она ловила себя на том, что ей просто очень захотелось заглянуть ему в глаза… И всё. Так зачем же она прихватила с собой его нож? Чтобы вернуть?

Окончательно продрогнув, падчерица добрела по нескошенной меже до заборчика и долго не могла открыть калитку. Когда открыла, то в избе заскрипела дверь, и в сенях послышался какой-то говор. Потом с крылечка спустились две старухи и, придерживая, друг дружку, заковыляли вдоль деревенской улицы.

– «А, может быть это не здесь?» – сама себя спросила Алёнка, и ей стало ещё холодней. Она решила сначала заглянуть в окно, чтобы хоть что-нибудь выяснить, благо в этом краю собак не было. В свете окна, она сначала пригляделась к циферблату своих часов, не предназначенных к походным условиям, поднесла их к уху, пощёлкала по ним ногтем, стрелки неумолимо показывали шесть утра. Она взобралась на приколоченную к стене скамью и прильнула к стеклу. Спиной к белой печке сидели четыре старухи и о чём-то беседовали. Одна из них, бросив взгляд на окошко, перекрестилась и показала пальцем на Алёнку. Немедля за стеклом, нарисовалась усатая физиономия мужика, тоже испугавшегося сего наваждения, и через минуту в сенях затопало. Громкий басистый голос строго спросил:

– Кого это там принесло, в столь неурочный час?!

Алёнка спрыгнула со скамьи и еле удержалась на закоченевших ногах. Шумно топая по полу, мужик дошёл до входной двери и, распахнув её, фонариком осветил Алёнкино лицо.

– Ты, хто? – хрипло спросил он.

– Терёхиных мне… бы… – ответила она вся, дрожа.

– А-а. Так бы и говорила! Тут они, тут. Заходи. Откуда в такую рань?

Она, молча, осторожно ступая, чтобы не споткнуться, поднялась по шатким ступенькам на крылечко и вслед за мужиком вошла в избу. В избе было тепло и пахло чем-то необычным. Алёнка увидела нескольких пожилых женщин, сидевших на скамейках вдоль стен, молча смотревших на неё и в глубине, прямо перед ней красный гроб с покойником. Она, едва переставляя ноги, подошла к нему, держа руки на весу, и нерешительно откинула край простыни, прикрывавшей лицо усопшего. Узнав в нём Лукича, судорожно вдохнула воздух и, прижав кулаки к горлу, присела на своевременно подставленную под неё табуретку. Люди, подходившие к ней с вопросами, расплывались в слёзном тумане.

– Он, что, п-помер? – спросила кого-то Алёнка, но голоса не было слышно, и все подумали, что она про себя молится, и тоже начали креститься. Она говорила что-то ещё и люди, глядя на странную гостью, шептали молитвы и крестились. Она потянулась к его волосам и трясущейся рукой тронула их. И вдруг увидела, что его лицо, стало преображаться. На его посиневших губах она рассмотрела подобие самодовольной улыбки. Алёнка не знала, что после замораживания, вскоре покойники оттаивают и их черты лица принимают совершенно иную форму. Но присутствующие об этом не догадывались, равно, как и сама поражённая этим событием Алёнка.

– После молитвы-то! Гляньте, будто живой стал! – Удивлённо шептала старуха, сидевшая рядом с усопшим.

– И впрямь! – Подтвердила другая.

– Вот, ведь чего может слово-то Божье…

– Чья, хоть ты девонька? – спросила слеповатая мать, низко к ней склоняясь.

Алёнка очнулась.

– Я? Я… ему… падчерица. – Почти прошептала Алёнка потерявшимся голосом. В этот миг, она с удивлением смотрела на его губы, сложившиеся в кривую усмешку, которые не так давно ей очень нравились. Слёзы на её глазах подсохли, и она теперь четко различала окружающих.

– Налить бы надобно ей, продрогла вся. – Сказал мужик, видя, как она дрожит, и ей немедля была поднесена стопка водки. Уже начавшая приходить в себя от стресса, Алёнка совершенно сознательно выпила водку. В горле у неё все перехватило, как тогда, на материнском поминке, и она закашлялась. Тут же ей сунули в рот ложку квашеной капусты. Проглотив закуску не разжевывая, она удивленно смотрела на лицо Лукича, украшенное надменной ухмылкой.

– «Это ты надо мной смеёшься. – Подумала Алёнка. – Так всё-таки может быть ты виновен!?.. – её бровки сердито сдвинулись. С его губ не сходила самодовольная усмешка. – Ушёл от возмездия!.. а впрочем, почему ушёл?»

Её затрясло мелкой дрожью. С любопытством наблюдавшие за нею бабки, конечно же, заметили это.

– Налейте ей ещё. Гляньте, как колотит. Заболеет девка! – Сказал сердито мужик. – Чего вам, водки жалко?

Ей поднесли ещё. Глядя на улыбающегося Лукича, она на сей раз выпила легко, без закуски. Почувствовав тепло, прокатившееся по всему телу, Алёнка, глядя на людей, пытаясь улыбнуться, сиплым голосом, проговорила:

– И, всё-таки это сделал он! С Хилым… Я поняла…

Люди недоуменно переглядывались. Потом, она больше не проронив ни слова, неподвижно сидела у гроба то, улыбаясь то, хмурясь, до самого момента похорон.

Постепенно народа прибавилось и началось какое-то шевеление. На улице послышался шум подъезжавшей машины. Одна из женщин громким, уверенным голосом произнесла:

– Ну, прощайтесь, и с Богом…

Послышались причитания вперемешку с горестными воплями, вздохи и ахи. Алёнку аккуратно приподняли с табуретки под мышки и понемногу оттеснили к стене. Она выбралась из этой толкотни на улицу, достала сигарету и закурила. Рука с сигаретой дрожала. Её то и дело кто-то подталкивал. Кому-то давали советы и наставления, что и как нужно делать.

До околицы все медленно шли за машиной, шла и Алёнка молчаливая и суровая. За деревней машина остановилась. Большая часть людей осталась, а близкие покойного стали забираться в кузов машины. Алёнку тоже втащили в кузов выпившие, весёлые даже на похоронах деревенские мужики. Она присела на корточки рядом с гробом, держась поцарапанной в кровь рукой за деревянный борт. Хотя небо было наполнено свинцовыми облаками, на губах Лукича красовалась только ей одной понятная улыбка.

На кладбище было множество свежих могильных холмиков. Яма для Лукича была вырыта у самой дороги, ею начинался новый ряд. Гроб, как принято, установили над ямой на только что вырубленные подтоварины. За тем подвели к нему, держа под руки, еле живую от горя мать. Груда жёлтого песка мешала подойти ближе, и она присела прямо на неё, вся трясущаяся от слёз. Не давая окончательно зайтись, мужики приподняли старуху, и какая-то женщина сунула ей ватку под нос. Алёнка заметила, что все молча, смотрят на неё. Окинув окружающих свирепым, словно у раненой рыси взглядом, падчерица сунула руку в наружный карман сумки.

– Ну, ладно дочка, прощайся. – Нетерпеливо произнёс мужик, положив ей на плечо большую грязную ладонь. Алёнка нервно отдернула плечо. Тот развёл руки, и кивнул, стоявшим у самой могилы мужикам. Они с готовностью взяли крышку гроба, лежавшую рядом… Снова, сверкнув молниеносным взглядом, Алёнка кинулась к гробу и, споткнувшись о груду красного песка, упала, вонзая острое лезвие в грудь Лукича.

– Вот тебе! За всех! – Хрипло кричала она. – За Славку! – Вытащив нож из мёртвого тела, она снова вонзила его в тоже место. – За маму!! За меня!!

За себя вонзить ей не дали. Стоявший сзади всё тот же мужик, опомнился, бросился к ней и, заломив руку, отнял нож, при этом поранившись сам.

– Сумасшедшая! Она же сумасшедшая! – Он оттащил Алёнку от могилы. – Спускайте! Чего стоите?! – Скомандовал он сквозь бабий вой. Алёнка, изловчившись, укусила мужика за руку и припустила бегом в сторону деревни. До её ушей доносились крики:

– Задержите её. Она ещё чего-нибудь наделает!

– В психушку её надо!

– Где это видано, чтобы мёртвого резать?!

– Поймать надо, да в психушку!..– Да замолчите вы! – Гаркнул пожилой мужик. – Похоронить сперва бы не мешало! А она, куда денется? Поймаем, успеем…

Минут пять Алёнка бежала без остановки, но ослабевшие ноги заставили остановиться. Она присела на сваленное непогодой дерево, лежавшее прямо у дороги. Отдышавшись, почувствовала лёгкость во всём теле, словно только, что скинула с плеч гнетущий тяжкий груз. Она сидела на берёзовом стволе и болтала ногами, когда напротив остановилась машина. Из кузова на Алёнку смотрели удивленные, испуганные люди. К ней осторожно подошли трое мужиков. Один из них, прятал за спиной вожжи, на которых только что опускали гроб. Болтавшийся конец, показался Алёнке чёртовым хвостом с кисточкой на конце, и её это очень развеселило. Она сначала хихикнула, а потом и вовсе зашлась в истерическом хохоте. Успокоилась, когда её связанную, словно добытую охотниками лань, уложили на холодный ребристый пол. При всём этом неудобстве, она улыбалась, чувствуя себя вполне удовлетворённой.