Поэзия английского романтизма XIX века

29

С восходом солнце ясное царит, И в ласковых лучах плодятся гады. Закат — кончина всех эфемерид, И пламенеют в небе мириады Бессмертных звезд, и люди свету рады, Когда восходит гений ради них, В пути своем не ведая преграды; Поник — и больше нет роев земных; Лишь родичи его среди пространств ночных».

30

Шли пастухи с гирляндами сухими, Волшебные одежды разорвав; Паломник Вечности пришел с другими, Столь рано в жизни восторжествовав; В своем небесном нимбе величав, Облек он песню сумрачным покровом, Как молнию среди глухих дубрав; В Ирландии рожден, в краю суровом, Нежнейший лирик шел с певучим скорбным зовом.

31

Как призрак бледный в сборище людском, Как туча в миг прощанья с небосклоном, Когда последний отдаленный гром Тревожит землю похоронным звоном, Был тот, кто зваться мог бы Актеоном, Увидев обнаженные красы Самой природы вопреки законам; С тех пор несутся годы, как часы, И мысли гонятся за ним, как злые псы.

32

Как барс в роскошном царственном движенье, Дух некий дивный, словно красоту Любовь снедает; мощь в изнеможенье, И этот миг ему невмоготу; Так меркнет свет, впадая в темноту; Надломлена волна; и на востоке Смеется солнце, жизнь губя в цвету; Дождь высох в небесах, скудеют соки, И тлеет в сердце смерть, но пламенеют щеки.

33

Увенчанный фиалками пришел, Хотя венок его поблек в тумане. Тирс, весь в плюще росистом, не тяжел, Но трепетал он в этой слабой длани, Как сердце вопреки смертельной ране. Не глядя на попутчиков иных, Пришел последний в этом скорбном клане; Так, раненный, на пастбищах лесных Олень сторонится оленей остальных.

34

Не требуя других примет и знаков, Услышав этот неумолчный стон, Все поняли: над мертвецом заплакав, Свою судьбу оплакивает он. Мучительный, непостижимый тон! «Кто ты?» — вздохнула мать. В ответ ни слова, И только лоб высокий обнажен, Откуда вновь закапать кровь готова, Как с Каинова лба и как со лба Христова.

35

Чей нежный вздох над мертвым приглушен? Чей лоб замаскирован черной тканью? Как будто самый грустный приглашен, Чтоб монумент подвергся нареканью. И если места больше нет стенанью В груди Того, чья мудрая мечта Учила кротко жертвенному знанью, Да будут сомкнуты мои уста: Он сердцем жертвовал, и жертва принята.

36

Дерзнувший опоить отраду нашу, Убийца, разве только был он глух, Когда подлил отравы в эту чашу, Свой собственный обкрадывая слух, Червь безымянный, ибо певчий дух Заранее смиряет злобу мира, И тех Заворожив, кто сердцем сух; И сдавлен вой в груди пустой и сирой, Когда безвременно осиротела лира.

37

Ославленный в бесславии своем! Живи, не бойся! Не раздавят гада. Позором упивайся день за днем. Страшнее казни для тебя пощада, Когда самим собой остаться надо, Разбрызгав ядовитую слюну, И ты стыдишься собственного смрада, Запятнанный, пятнаешь всю страну И, как побитый пес, влачишь свою вину.

38

Нет, мы не будем плакать! Наш любимый От коршунов прожорливых вдали. Спит или бодрствует неистребимый, Недосягаем дух для здешней тли. Тебе не оторваться от земли; Он, чистый, взмыл в свой пламень первородный, Откуда светочи произошли; Он там сияет, вечный и свободный, Твой чадный стыд покрыт золой твоей холодной.

39

Не умер он; он только превозмог Сон жизни, сон, в котором истязаем Мы все самих себя среди тревог; Сражаться с привиденьями дерзаем, Ничтонеуязвимое пронзаем Ножом духовным; это мы гнием Здесь, в нашем затхлом склепе; исчезаем, Терзаемые страхом день за днем. Надежды-черви нас готовы съесть живьем.

40

Он воспарил над нашим наважденьем, В котором оставаться мы должны, Горячку называя наслажденьем В ночи, где ложь и злоба так сильны, И жизнью безнадежно мы больны; Он воспарил над миром, исцеленный, И не узнает ранней седины; Вовеки не узнает, окрыленный, Как цепенеет прах, забвеньем оскорбленный.

41

Он жив, он пробудился. Смерть мертва. Скорбеть не нужно. Ты, заря-юница, Зажги росу лучами торжества; С тобой любимый; ты — его светлица. Возвеселитесь, ключ, цветок и птица! Утешься, воздух! Землю не тумань! Зачем сегодня миру плащаница? Улыбка звезд видней в такую рань, И тяжела земле заплаканная ткань.

42

Не умер он; теперь он весь в природе; Он голосам небесным и земным Сегодня вторит, гений всех мелодий, Присущ траве, камням, ручьям лесным, Тьме, свету и грозе, мирам иным, Где в таинствах стихийных та же сила, Которая, совпав отныне с ним, И всех и вся любовью охватила И, землю основав, зажгла вверху светила.

43

Прекрасное украсивший сперва, В прекрасном весь, в духовном напряженье, Которое сильнее вещества, Так что громоздкий мир в изнеможенье, И в косной толще, в мертвом протяженье, Упорно затрудняющем полет, Возможны образ и преображенье, Когда, превозмогая плотский гнет, В зверях и в людях дух лучей своих глотнет.

44

И в небесах времен видны затменья, Как в мире, где небесные тела Превыше смертного недоуменья, И днем звезда в пространстве, где была; Смерть — разве только низменная мгла, В которую сияние одето. Дарует мысль сердцам свои крыла, И выше смерти — вечная примета! — В эфире грозовом живые вихри света.

45

И в сокровенном свой храня закон, Питомцы славы неосуществленной Встают с высоких тронов: Чаттертон, Агонией доселе истомленный, Отважный Сидней, воин умиленный, — Возвышенный в любви и на войне, Лукан, своею смертью просветленный, И с ними Адонаис наравне, Так что забвение поникло в стороне.

46

Воспрянул сонм безвестных, безымянных, Чей пламень в мире навсегда зажжен, В пространствах, вечным светом осиянных, Своими Адонаис окружен. «Любимый! Вот он, твой крылатый трон! — Воскликнули. — Теперь владыки в сборе. Даруй безгласной сфере свой канон, И в музыке восторжествуют зори. Звезда вечерняя ты в нашем вечном хоре».

47

Кто там скорбит? Слепым не окажись! Себя ты с ним сравни, безумец нежный! Душой за землю зыбкую держись, В пространства направляя центробежный Духовный свет, чтобы достиг безбрежной Окружности, но там, где ночь со днем, Останься с легким сердцем ты, мятежный, Иначе упадешь за окоем, Надеждою прельщен, блуждающим огнем.

48

Направься в Рим! Рим — не его могила, Могила нашей радости, но там, Где пыльный скарб история свалила, Эпохи, царства, мифы — древний хлам, Наш Адонаис щедр сегодня сам, Один из тех, кто, мыслью коронован, С врагом не делит мира пополам, И нашими недугами взволнован, Хоть выше всех времен его престол основан.

49

Направься в Рим, туда, где с давних пор Склеп, город, рай и царство запустенья И где руины, как отроги гор, Где на костях пахучие растенья В причудах своего переплетенья, И некий дух показывать готов Зеленый холм, не знающий смятенья. Как смех младенца, светлый смех цветов, И свежая трава — целительный покров.

50

И время там над ветхими стенами, Как пламя на пожарище седом. Пирамидальный пламень перед нами. Нет! Осенив его незримый дом, Ввысь мрамор указует острием, — Державный знак его последней воли. Видны могилы свежие кругом, Среди лучей возделанное поле, Последний стан для тех, кто чтил его дотоле.