Поле Куликово

– Будет, потерпи до вечера.

Она смотрела в котёл, исходящий ароматами осетрины, пшена и дикого лука, и Вавила отставил его.

– Што это за хан тебя купил?

– Не ведаю, дяденька, - там два хана было. Один старый, грозный, другой молоденький, меня ему и подарили фряги.

– Фряги?

– Ага. Меня в какой-то город везли с другими полонянками, а этот фряг и перекупил дорогой, сказал - в подарок хану, вот и нарядили... Старый-то велел меня молодому отдать. А ночью бой у них был, юрты горели, ордынцы ревели и секлись мечами, я и убежала. Слуга мне кричит, а я бегу... Всю ночь бежала, моченьки уж нет, а ноги будто сами несут. Стало уж развиднеться, чудится - кони сзади топочут. Кинулась в ложок, там ручей, трава высокая, камыш болотный. Спрятаться бы, а я - к воде, пью и не могу напиться. И тут вижу - большая нора в репейнике, да так ловко скрыта - её лёжа только разглядишь. В нору и забралась. Утро пролежала, топот слышала и голоса. А как встало солнышко, зверь и явился.

– Зверь?

– Ага. Чую - ходит-бродит около норы, ворчит на гостью незваную. Я стала его уговаривать: не сердись, миленький зверюшка, ненадолго я дом твой заняла. Он и притих, ушёл. Днём вылезла, напилась и опять в нору. Как стемнело, отыскала звёздочку, да и пошла домой...

Вавила улыбнулся и спросил:

– Как звали твоего хана, не знаешь?

– Акхозя, он мне назвался.

– Да ты не от Тохтамыша ли упорхнула, голубка?
– изумился Вавила, наслышанный в Тане об ордынских правителях.

– Того не ведаю, дяденька.

Роман смотрел на спутника. Вавила сказал:

– Вот што, голубка, - язык не поворачивался назвать её дочкой после того, как видел обнажённую, - ты ложись под кустом и спи - нам всю ночь ехать.

Едва она отошла, Роман спросил:

– Правда, што ль, от Тохтамыша сбёгла?

– Похоже. Акхозя - его сын, он во всех походах с отцом. Говорят, молод, но отважен.

– Не уж хан этакую страшненькую сынку свому подарил?

– Ты - недоумок, что ль? Ну-ка, тебя, здорового мужика, выгони в степь на подножный корм, - через неделю на чёрта станешь похожим. А она ещё и ничего, вот как умоется да поспит - увидишь.

Роман буркнул:

– Тебе лучше судить - ты её не токмо с лица видал.

– Чего мелешь?
– Вавила почувствовал жар на щеках.

– То-то гляжу - задрал ей сарафан сзади и прилип.

– Чума тебе на язык!
– вскипел Вавила.
– Я же толчёную кору да травку к ране приклеивал, их ладошкой прижать надо.

– Да мне што, жалко? Она уж, поди, семь раз не девка после полону. Довезём до первого аила - воротим татарам. А то - дать сухарей да вяленины, пущай идёт.

– Шутишь, Роман?

– С ханами не шутят, а ныне вся Орда - владения Тохтамыша. Коли у ево сына девка пропала, он велит кажную проезжую-прохожую досматривать. У них приказы разносят как ветром. Влопаемся - головы долой.

Вавила смотрел в тёмные глаза спутника, едва веря своим ушам.

– Ты уже забыл, как над тобой в полону измывались? Забыл, што за спиной твоей труп алана и тебя тоже разыскивают? Забыл, што ради твоей воли взял я на душу грех смертоубийства?

– Ты ж попутчика себе искал, - усмехнулся Роман.
– Да я-то - человек, мужик, а она? Девка сопливая. Из-за неё головы класть?.. Ишь ты, ханшей стать не всхотела, шелка и бархаты ей нипочём! К маме побежала - на квас да на щи - вон мы какие! Коли царевичу да хану приглянулась, могла бы потом и своим порадеть.

– Не пойму я, Роман, недоумок - ты али зверь, коему своя только шкура дорога? Ошибся я в тебе.

Роман вскрёбся в бороду пятернёй и сказал:

– Не зверь - я, Вавила, и эту девку мне - жалко, а ещё жальче мне - своих девок. Дал мне Бог дочерей кучу. Старшая ребёнка ждёт, мужа на поле Куликовом положили со всеми нашими, звонцовскими - сам видал. Пропадут мои доченьки, коли не ворочусь.

Подавляя жалость к этому человеку, Вавила сказал:

– Добро же. Возьмёшь одного коня, припасы поделим на троих. Ступай один, авось Бог тебе поможет. Но коли ты в ближних аилах или какому разъезду нас выдашь, я - выдам тебя. И скажу: надсмотрщика убил ты. Мне больше поверят.

Роман покачал головой:

– Спасибо те, Вавила, за всё добро, а вот оговариваешь ты меня загодя зря. Я одного не желаю: в земле ордынского хана в дела его мешаться. Кабы она хоть от какого мурзы утекла... Разъедемся, и нет мне дела до вас, будто век не видывал обоих. Хошь, на кресте поклянусь?

– Не надо.

Близился закат, а Вавила так и не прилёг. Поделили пожитки и корм, приготовили вьюки, на малом огне сварили осетрину с толокном, Вавила пошёл будить девицу. Она вскочила от прикосновения, уставилась на него и рассмеялась:

– Ох, и напугал ты меня, дяденька! Думала - зверь аль татарин.

Вавила едва узнавал её. После еды и сна умытое личико потеряло зверушечье выражение, серые глаза прояснились и поголубели, на шелушащейся коже, обтянувшей скулы, пробился едва заметный румянец.

– Ступай-ка смой сон да заодно переоденешься там.

– Зачем, дяденька?

– Не уж то в этом наряде по Орде разъезжать станем? Твой халат, поди-ка, всё войско Тохтамыша ищет.

Она уставилась на одежду, под которой спала, и вдруг отбросила.

– На вот.
– Вавила подал ей шаровары, мужскую рубаху и лохматую шапку.
– Парня из тебя сделать надобно.

Она вернулась к костру до смеха неуклюжая, только шапка пришлась ей впору из-за обильных волос.

– С косами прощайся, да не тужи - до дому вырастут новые.

Он вынул нож, и, пока отрезал косы, серые от пыли и травяной шелухи, она стояла, опустив голову.

– Как тебя, Анютой, што ль, кличут? Так будешь отныне Аниканом, попросту - Аникой.

– Не тот Аникан у тебя получился, Вавила, - усмехнулся Роман, следивший за перевоплощением девушки в парня.
– Эвон бугорки-то под рубахой так и выпирают - даром што худа.

Она накрыла груди ладошками, смотрела на мужиков, как бы ожидая совета, куда же их девать. Готовый рассмеяться, Вавила понял: это её бесстыдство и готовность обнажаться, когда лечил спину, - оттого, что ей уже торговали, рассматривали и, может, мяли её прелести. Он нахмурился. Девушка опустила руки, посмотрела в его лицо, беззащитная, ни в чём не виноватая.

– Не бойсь, не в рубахе поедешь, теперь - не лето.
– Он подал ей овчинный полушубок шерстью наружу.

– Теперь разувайсь.

Обули её в тёплые моршни, как и полушубок, подаренные привратником московского торгового дома на случай холодов. Вавила подбросил в костёр хворосту и, когда пламя забушевало, покидал в огонь её старую одежду. Роман, указывая глазами на чёрный дым, проворчал:

– Беду б не накликать. А серебро срезал бы, небось, кажная пуговица - в два грошена.

– На них - ханские знаки.

– Знаки на серебре - не на булате. Забьём.- Роман выхватил из огня край обгорелого халата, притоптал, отодрал серебро, две пуговицы протянул Вавиле, но тот отвёл его руку.