Поле Куликово

– Как знаешь...

Собрались уже разъезжаться, когда на верху лога послышался топот копыт. Роман вскочил:

– Говорил - беду накличем, вот она.

– Сядь!- Вавила поймал испуганный взгляд девушки из-под надвинутой на брови лохматой шапки, повторил.
– Сядь!

Всадники растянутой цепью выросли на краю лога, остановились, присматриваясь к путникам. Один в синем короткополом чапане и серой волчьей шапке, поигрывая камчой, стал спускаться вниз, за ним - ещё двое. Путники встали, встречая татар.

– Кто - вы, куда идёте?
– спросил передний, едва не наехав конём на Вавилу. Роман перевёл.

– Я - из Таны, иду в Москву по торговому делу.
– Вавила достал из-за пазухи грамоту и протянул татарину. Тот подал знак, один из сопровождающих выхватил пергамент, увидев скрещенные стрелы, что-то сказал начальнику.

– Кто - с тобой?

– Мои слуги.

Татарин ухмыльнулся, осмотрел навьюченных лошадей.

– Почто огонь залили?
– спросил по-русски.

– Дак ить, господин наян, мы в путь собрались и негоже оставлять огонь в сухой степи. Ночами идём, днём прячемся, боязно одним-то без стражи.

– Больше не бойся. В Орде теперь одна власть - великого хана Тохтамыша. Всем говори дорогой: в степи царит мир, кто обидит купца или другого мирного путника, будет лишён жизни. Великий хан запрещает поднимать меч всем - от князей до чёрных людей, и это касается также чужестранцев. Когда придёшь на Русь, купец, обрадуй русов: великий хан Тохтамыш вдвое уменьшает дань против прежней. Пусть русские купцы везут нам хлеб и другие товары, они получат большой барыш. Пусть русские странники идут на поклон гробу своего Бога. Пусть те, кто хочет выкупить в Орде полонённых родичей, несут к нам полные кошельки или везут обменные товары. Кто тронет их пальцем, лишится руки, кто тронет рукой - лишится обеих.

Поклонились сотнику за добрую весть.

– Ступай с миром, купец, и говори всем, что услышал от меня. Это сослужит тебе лучше стражи.

Татарин вернул грамоту, поворачивая коня, оглянулся и осклабился:

– Зачем девку мужиком одел? От кого в степи наложницу прячешь, купец? Жена - далеко, поп - далеко, а наш мулла разрешает четыре жены, и сколько хочешь наложниц! Переходи в татары, купец!
– Стегнув коня, он поскакал вверх по склону, хохоча.

Вавила остолбенело смотрел вслед.

– Я ж говорил, - усмехнулся Роман.
– Ты ей титьки шубой прикрыл, а они из глаз торчат - девка и есть девка. Ну, так бывайте, што ль...

– Может, всё же - с нами?

– Нет, Вавила. Коли первый встречный её распознал, что говорить о ханском розыске!

Разъехались. Красное солнце с левой руки лежало на горбоватой ковыльной равнине, ветер затих, дрофы ленились к ночи взлетать от приближения всадников, лишь отходили с пути, свернув головы, пролётные птицы падали в травы, проскользнул ястреб, не обращая внимания на добычу, четверолапые хищники поднимались с дневных лёжек, чтобы начать ночную охоту. Вавила ехал, нахохлясь: сердился на Романа, злился на себя - так обманулся в человеке, - досадовал на девицу, некстати подброшенную судьбой в начале пути, но жалел её даже за эту собственную досаду. Она же тянулась следом на вьючной лошадке, догадываясь, что стала причиной размолвки мужиков, и не спрашивала, куда её везут. Этому человеку она доверилась всем существом, хотя всё ещё мало представляла себе, какая дорога предстоит им вдвоём через Дикое Поле, где только что прошумело две войны, где кроме мирных аилов, насторожённо встречающих чужого, бродят шайки, отбившиеся от разгромленных отрядов Орды, а из урманов снова выползают на охоту племена, промышляющие разбоем. Выйти на одну из больших дорог, где теперь по приказу хана восстанавливался почтовый ям, где путник попадает под охрану воинских разъездов, они не могли из-за неё же. Но после недели скитаний по степи, когда питалась одними ягодами и семенами трав, после ночей, когда засыпала, дрожа, в яме или норе, обливаясь ужасом при малейшем шорохе, нынешнее положение под защитой доброго, сильного человека - то ли купца, то ли посланника, - человека своего, русского, православного, представлялось ей спасением от погибели. Дальнего пути для неё как бы не существовало теперь, чудилась где-то за вечерним окоёмом дубрава, прячущая родной погост и отчую деревеньку. О том, что ни дома, ни матери с отцом, ни братьев, вероятно, уже нет у неё, она не думала - в её лета подобное кажется невозможным. И такой благодарностью к едущему впереди человеку вдруг окатилось сердце девчонки, что она не удержала слёзы, застудёнившие ей щёки. Вавила услышал всхлип и оборотился.

– Што ты, Аника-воин? Аль боишься?

– Не...

– Чего же мокнешь? Ну-ка, перестань. Доедем мы с тобой до Руси... Вот так... Есть, поди, хочешь?

– Хочу, - призналась она.

– Это - хорошо. Стало быть, не успела отравиться. А то когда человек долго ест травы да ягоды, мясное и рыбное ему - хуже яда. Видел я, как от куска мяса людей до смерти скручивало.
– Вавила вздохнул, достал из ближней сумы, пристёгнутой к седлу, завёрнутые в тряпицу кусок сухой пресной лепёшки и варёную осетрину.
– На-ко вот, пожуй, это я нарочно поближе положил тебе в дорогу. А то ночи теперь долгие. Мы-то с Романом наелись.

Она взяла, стала есть, присаливая рыбу и хлеб слезой.

После полуночи появилась ущербная луна, высветлила степь и тёмную гряду впереди. Подал голос молодой волк, гагакнул спросонья гусь-гуменник.

– Никак, река - впереди?
– удивился Вавила.
– Стал быть, приток. До Дона-то сей излучиной - дён десять пути.

– Не уж так много, дядька Вавила?
– испугалась спутница.

– Много, Аника-воин, дак ить стоит нам сызнова Дон повстречать - почитай, мы на Русской земле.

Долго ехали опушками, держа на полночь, по просветам пересекали редколесья, стараясь не попасть в чащу, где под кронами ещё не облетевших деревьев стоял мрак.

– Где теперь этот чёртов Роман блукает? Как бы спокойнее втроём-то!

– Он из-за меня ушёл, дяденька Вавила?

– Не думай о том. Вольный человек сам выбирает дорогу.

– И чем я благодарить тебя стану, дяденька?

– Пустое, Аника-воин. Разве человеку человека надо благодарить за помощь в несчастье?

Из широкого прогала потянуло запахом реки, Вавила повернул навстречу этому запаху. Минули кустарник, и в глаза блеснули два месяца: один - зацепившийся за верхушку дерева, другой - отражённый протокой. Отлогим откосом спустились к воде, попоили коней. Восток был глух, но звёзды уже словно бы чуть притушило росной прохладой. Въехали на косогор, в тень больших деревьев, здесь и спешились.

– Ты, дяденька Вавила, поспи, я днём выспалась.

– Посплю. Да теперь караулить незачем. Зверь к человеку не подойдёт, а и подойдёт - кони дадут знать. Ложись и ты.

– Уж я лучше покараулю. Не заспаться бы нам.

– Не заспимся - небось, не дома на печи.
– Он накрылся одеялом и, прислушиваясь, как хрупают овсом кони, словно унырнул в тёплую темень.

Проснулся от топота лошадей, вскочил. Было светло и свежо. Чья-то тень мелькнула в глубине леса. Зверь. Кони сразу успокоились. Серебристая заря стояла над противоположным берегом, покрытым тёмно-рыжей стеной дубняка. На прибрежном откосе, подожжённые октябрём, красным золотом пылали клёны, отражаясь в зеркале воды. Его спутница спала рядом, на листьях, подложив шапку под голову, спина Вавилы ещё сохраняла её тепло. Наверное, страшновато ей стало одной возле спящего, присела поближе, угрелась и уснула. Устала, небось, в седле-то. Он - мужик, а и то ноги сводит, в теле - ломота. Что же о ней говорить? Пока не втянется, она - плохая помощница. Ах, Роман! И на Куликовом поле ведь бился, а тут из-за обездоленной рисковать не захотел. Порскнул в кусты - и нет его. Што волк. Да и волку одному худо, он свою стаю ищет.

Поддаваясь жалости, Вавила погладил волосы спутницы, их росяной холодок обжёг и он отдёрнул руку. Сходил к воде, вымылся до пояса и воротился на косогор. Под его взглядом спящая открыла глаза и сконфузилась:

– И как это - я?..

– Ничё, Аника-воин, ночью в лесу без огня спать можно. Однако, пора нам за реку - там доспим и коней попасём.

Долго шли в обход выгнутой протоки, наконец, дубовым лесом выбрели к речке. Была она впятеро поменьше Дона, однако во всяком месте не переправишься. Судя по следам, здесь ходили не только звери, но и кочевники со скотом. Постепенно берег поднимался, сплошной дубняк и карагач с примесью береста, грушевника, боярышника и осокорей стал расступаться полянами. Перед выходом на поле Вавила остановил коня, осмотрелся. Справа под косогором река раздавалась вширь, играя на перекате серебристыми гребешками. Тропы на косогоре указывали брод. Поблизости мог находиться зимний аил кочевников. Вряд ли он сейчас заселён - до снегов ещё далеко, - но какие-то люди там могли быть. Противоположный берег покрывал тот же лес, за ним, по окоёму, угадывались курганы. Где-то заревел олень-рогач, недалеко отозвался другой. Успокоенный голосами зверей, Вавила стронул коня, но девушка вскрикнула, и он натянул повод. Из-за рощи, что за степным прогалом, показалось четверо всадников. Они направлялись к реке, о чём-то разговаривая. Так ездят у себя дома, но Вавила уловил неладное. Третий всадник в маленьком отряде ехал со связанными руками, его лошадь шла на чембуре. По чёрной бороде и обнажённой всклокоченной голове Вавила узнал Романа и, забыв о спутнице, выругался и пустил коня рысью. Татары остановились, повыхватывали луки и опустили их, не видя оружия в руках подъезжающих. Вавила, даже не глянув на Романа, с поклоном протянул грамоту седоусому степняку, тот кивком указал на молодого всадника в кожаном панцире:

– Десятник.

Повертев пергамент и осмотрев печать, наян спросил:

– Кто - ты и чего хочешь от нас?

Вавила глянул на Романа.

– Переводи. Я плохо знаю по-ихнему, а ты - мой раб и толмач, сбежавший от меня нынешней ночью.

Татары переглянулись.

– Чем ты докажешь?
– спросил десятник.

Вавила похлопал себя по бедру:

– Он хромает на эту ногу, и здесь у него тамга.

– Всё равно мы должны отвезти его к сотнику.

– Не вашего ли сотника я встретил вчера? Он передал мне важные вести, которые я должен говорить всем по пути в Московию.