Поле Куликово

– На том стоим, Василь Ондреич.

– Знамо, батюшка, не обидим, - загудели мужики.

– "Не обидим". Вон Касьян с Гороховки бил мне челом на соседа свово, Плехана. У него, Касьяна, кобыла двумя ожеребилась, так Плехан и пристал с ножом к горлу: с моим жеребцом твоя кобыла гуляла - отдай одного жеребёнка.

Мужики, ухмыляясь, опускали глаза и чесались.

– Плехан - тать и вымогатель, то мне - понятно. Но в Гороховке-то дураки, што ль, произрастают? Ведь там сторону Плехана приняли - это же надо удумать! Я, было, решил - это те мужики из басни, што корову на крышу затаскивали, штоб траву там объела, ан нет - не дураки они. Плехан - свой, старожил, а Касьян - пришлый человек. Но ты где был, староста?

– Слыхал я о том, Василь Ондреич, да запамятовал - сборы в поход начались.

– За правду, Фрол, вся Русь на Куликовом поле стояла, и мы с тобой - тоже. Татарин чинит насилие али свой - нет разницы. Коли мы у себя дома правду защитить не хотим - гнать нас надобно с хозяйского места.

– Грешен - я тут, Василь Ондреич, не попущу впредь.

– Вот што ещё, мужики. Коли великий князь объявит чёрный бор, в том нет моей воли. И вы уж тогда натужьтесь. Пущай сход решит, как раскинуть бор по тяглу и душам. Вы не подумайте чего - говорю на всякий случай. Выходов в Орду князь Донской решил не платить. Из того, что выручите за хлеб, пеньку, меды и сало, ты, Фрол, свою казну заведи, общинную. Да кормов до будущего урожая попридержите в общем амбаре. Ныне Звонцы ещё трудом павших ратников живут, будущий год труднее станет. Весна покажет: сможете ли вы все пахотные земли и ловы прежние удержать. Сил не хватит - поля, што похуже, оставьте в залежь. Лучше меньше вспахать да засеять и собрать до зёрнышка, чем надорвать народ, а потом потерять половину урожая.

Мужики слушали и дивились. Молод - боярин, с юности только и знал ратное дело, а судит о хозяйстве здраво. Тупик и сам себе дивился. "Хочешь боярствовать - умей хозяйствовать", - слова великого князя сидели в его голове. Прошли времена, когда боярин-дружинник ничего знать не хотел, кроме коня и меча, а подданные для него были вроде покорённого вражеского племени, с которого он собирает дань. Село - его вотчина, сын родится - к сыну перейдёт, это стало обычаем - как же не думать ему о благополучии мужиков? Увидят, что боярин о селе радеет, они себя не пожалеют. А не так сказал - староста мимо ушей пропустит...

– Ты, батюшка, благое дело творишь, обучая детишек чтению и письму, - обратился боярин к попику.
– Хорошо ли дело твоё?

– Не моя - то затея, Василий Андреич, - сказал священник.
– Издревле церковь в меру сил учит грамоте юных прихожан. Ныне же получили мы послание епископа Стефана - всех до единого надобно приобщать к книжной мудрости, в том видит он путь скорого духовного очищения и единения людей. Да выучишь ли всех?

– Чего так? Аль дети - глупы?

– Дети всякие есть, Василий Андреич, а родители не видят в грамоте проку, за баловство почитают. Четверо звонцовских ребят приручены мной, каждую пятницу после заутрени приходят на учение, смышлёные ребята. Другие - кое-когда. Родителей бранить - пустое. То, мол, захворало дитя, то ходить не в чем, особливо зимой. Поп - не пристав, плетью не гонят на учение. Епитимью накладывать вроде не за что.

Тупик задумался. Не прослыть бы чудаком среди мужиков - он всё же боярин, а не поп. В воинском деле без грамоты даже сотскому трудно: послать весть воеводе, составить чертёж земли, показать на нём, как надо вести войска, указать счёт вражеской силе - тут без пергамента или бересты не обойтись. Нечего делать без грамоты купцу, худо без неё ремесленнику. Растёт московское государство, ширится, набирает силу - всюду требуются дьяки, писцы, исправники, казначеи, сборщики податей, судьи, сидельцы, начальники работ, умеющие читать, писать и считать. Один пахарь не испытывает нужды в грамоте, оттого и считает её баловством, боится испортить сына. Ну, какой ты - смерд с пергаментом в руках? Сочтут блаженным или лодырем.

Всё - так, а ведь и дед Тупика из смердов попал в дети боярские. Вон и Алёшка Варяг, и Микула теперь расстаются с крестьянством...

– Стало быть, четверых лишь учишь? А сколько бы можно, по-твоему?

– Десятка два наберётся в вотчине подходящих ребят.

– Запиши-ка их всех. Фролу справить ребят по нужде. В день, который ты, отче, назначишь для учения, из моих припасов варить им большой казан пшенной каши, либо гороховой, либо гречневой, либо толокняной с конопляным маслом, либо с салом. В праздники к каше варить щи с говядиной аль дичиной. Дома, небось, не все едят досыта, а учение идёт лишь на сытое брюхо.

Мужики, притихнув, таращились на боярина. Выходит, не такое оно - пустое дело, учение-то, коли за него одежку и корм дают?

– Прощевайте, мужики, до утра. Сбор по рогу у околицы.

– Благое дело ты с учением затеял, Василий Андреич, - сказал попик, когда ушли мужики.
– Великое дело.

– Дело то - государское. Вон князь Владимир Храбрый ныне со всего света собирает при себе учёных людей да мастеровитых, искусных богомазов да книжников. То Руси, значит, надобно. И Дмитрий Иванович с Боброком наказывают нам, служилым боярам, грамотных людей иметь в вотчинах.

Фрол, покряхтывая, сказал:

– Зря ты, боярин, людишек балуешь.

– Вот те на! Какое же баловство в учении? То - труд.

– О другом я, боярин. Зачем ты оклад снял на три года? Убавить оно бы и не худо, а снимать - баловство одно. После выколачивать придётся. Особливо как до срока истребуешь. Твоё дело - расходное. Да и молоды - вы с жёнкой, всего заране угадать нельзя. А с твоего личного именья - велик ли доход?

Тупик нахмурился:

– Ты, староста, правь свои дела, а мои - мне оставь.

Звенит рог поутру на зимней улице. Коровы в хлевах начинают мычать и толкаться. Но то не рог пастуха будит село и не бабы с подойниками бегут во дворы, а мужики в зимних армяках и старых овчинах. Иные запрягают лошадей в розвальни, иные седлают. Взлаивая, скачут вокруг хозяев собаки, дают привязать себя к саням и лукам сёдел - знают: эта неволя сулит им радость охоты. Мало теперь мужиков в Звонцах, потому велел боярин взять на охоту всех да подростков покрепче. У каждого - рогатина, лук и топор. Жёны и вдовы грудятся у плетней, сквозь набегающие слёзы смотрят на сборы охотников.

Вот из своих ворот выехал боярин на тёмно-гнедом поджаром коне. Он в зелёном стёганом кафтане с лисьим воротом, в барсучьей шапке, в овчинных рукавицах, в валяных, обшитых кожей сапогах. Тепло и просто одет. Так же просто убран его конь - ремни, медь да железо, ни единой серебряной бляшки.

Смотрят бабы на охотничий поезд, вспоминают, как прежний боярин с дедом Таршилой водили охотников. Нынче во главе ватаги, рядом с господином, староста Фрол - в волчьей дохе и волчьей шапке, на костистом мерине. Тронулись всадники, заскрипели полозья, прекратили грызню собаки. Последним ехал воскреснувший из мёртвых Роман. Его Серый, ещё не пришедший в себя от радости встречи с хозяином, прыгнул в сани, и Роман стал гладить его по широкому волчьему загривку, а пёс, уткнувшись в колени господина, припал к соломе, поскуливал, вилял хвостом.

– Ишь ты, - замечали бабы, - волк, а тож хозяина жалеет.

– Роман-то хлебнул горюшка, жалостным стал. Вчера при гостях плакал, как рассказывал.

– Да уж не дай Бог кому пережить такое.

– А слыхали?
– понизила голос одна.
– Будто колдунья, баба-то его, из проруби вызвала. Может, Роман взаправду сгинул в донских водах, а это - лишь образ?

– Перестань, греховодница!
– перекрестилась другая.
– Што мелешь, окаянная? Со крестом и во плоти мужик пришёл, его след везде вон остаётся.