Поле Куликово

Роман приходил в себя. Татары, завернувшись в овчины, подрёмывали у костра. Их сторожа молчали.

Утром нашли след вождя-шамана, уводящий за реку. Воин, стоявший всю ночь поблизости, клялся, что не слышал даже шороха мыши. Отряд решил двигаться по следу - за голову вождя плосколицых, сохраняющих обряд поедания пленников, обещалась большая награда. Захваченных разбойников, связанных длинной волосяной верёвкой, погнали на ближнее становище.

– Что с ними сделают?
– спросил Вавила.

– Может, кто захочет выбрать себе раба. Но какие - из них рабы?
– даже скота пасти не умеют. Видно, придётся поучить на них стрельбе из лука наших мальчишек. Прощай, купец!

– Прощай, наян.

Татарин пришпорил коня и помчался к броду. У его седла на ремешке, продёрнутом сквозь уши, болтались головы разбойников, в том числе и упокоенных Вавилой. За них полагался бакшиш.

Кони путников были осёдланы, и они покинули страшное место. В голове Вавилы с трудом совмещались города, окружённые оливковыми и лимонными рощами, изумительной красоты храмы, под сводами которых гремят мессы, и это степное племя, что, поедая людей, приносило обет верности своему божку. Но вот странная мысль: хуже ли это племя тех людей в заморских городах, которые покупают в рабы собратьев и замучивают их до смерти в каменоломнях и на галерах? Да и виноваты ли людоеды в том, что Орда лишила их скота и пастбищ, загнала в волчьи урманы, обрекла на звериную жизнь? Помнится, читал им коломенский поп в старой книге: во всех землях, где проходили ордынские завоеватели, люди стали подобны волкам. И как Русь-то не одичала?! А вот те, в заморских городах, воздвигнутых на чужом золоте и чужой крови, они устояли бы, не выродились в полузверей?..

Кони перешли на шаг и Анюта, льнувшая к Вавиле, спросила:

– Не уж то наяву было?

– И мне, Аника-воин, кажется - померещилось. При ясном-то солнышке в этакую чертовщину кто поверит? А вот ночь придёт...

– Ой, боюсь! То ж, небось, нечистый был.
– Она троекратно перекрестилась.

– Не пужайся. Не выдадим тебя и дьяволу.

Она спросила:

– А людей страшно убивать, небось, дядя Вавила?

– Людей-то?..

– Этакую нечисть людьми называть!
– рассердился Роман.
– Оне - хуже зверья. Ну-ка, где бы мы были теперь, кабы не татары, а?

– Ладно о том, - оборвал Вавила.
– Я вот слышал: за морем есть целые народы такого обычая... Да ну их! Урок нам надо запомнить. Пока ночевали со всякой опаской, худа не случалось. Рано по-домашнему зажили.

...Шестой день путники ехали старинной просекой, когда-то прорубленной по приказу ханов через рощи и боры, чтобы легче войско Орды проникало в серединные русские земли. Просеку затянуло подлеском и кустарником, осталась лесная дорога, довольно глухая, только ярусы вершин деревцев указывали её прежнюю ширину. Переходили речушки и речки по обомшелым мостам, а чаще - вброд. Стали уже попадаться тёмнохвойные сплошняки, но пока чаще стояли кругом изумрудно-рыжие сосновые боры. Гирлянды тетеревов осыпали плакучие берёзы, и Вавила без труда добывал их к столу. Облетевшие дубравы сменялись по низинам дымчатыми осинниками и корявой лещиной, где множество разного зверья кормилось орехами и желудями, где косули и лоси глодали кору, подпуская человека на выстрел. Рябинник, гнущийся от налитых соком кистей и дроздов, перемежался зарослями малины и шиповника, где ещё бродили медведи и барсуки. Лишь на старых кулигах буйствовал кустарник, напоминая, что это звериное царство было когда-то и человеческим краем. По утрам на заводях ручьёв и речек, на оконцах родниковых ям появлялся ледок, но поднималось солнце, и таяли закраины, улетучивался иней с полёглых трав и ветвей деревьев.

В лесу путники чувствовали себя увереннее, однако ночевали без огня. С давних пор подобные просеки пользовались недоброй славой. Селений вблизи не было, хотя путники знали, что давно вошли в населённую Русскую землю. От просеки же не хотели удаляться - она лучше всяких проводников выведет к городу, а то и к Москве.

Однажды лес расступился над речкой. С высокого берега они увидели по другую сторону вспаханные поля, соломенную ригу возле гумна, а за ней - деревеньку, приткнувшуюся к боку соснового бора. Долго стояли, глядя на сизый дымок над овином.

Вавила снял шапку и перекрестился на ригу.

V

Роман вернулся в Звонцы по первому снегу. Исхудалый, до глаз заросший волосом, он выбрел на берег озера из поредевшего леска и пошёл на село по окрепшему льду, опираясь на палку. Бабы, полоскавшие бельё в проруби, за разговором не заметили, как приблизился к ним оборванный побродяжка. Марья Филимонова, тараторившая про своего сердечного друга - нового звонцовского кузнеца, переводя дух, умолкла, и тогда Роман сказал:

– Бог на помочь, бабоньки.

Жена Романа, закутанная в чёрный шерстяной повойник, ойкнула и ткнулась головой в воду. Роман отбросил посох, упал на колени, выхватил жену из проруби, мокрую, омертвелую, прижимал к себе, повторяя:

– Што ты, дурочка, Бог - с тобой! Жив - я, не из гроба вышел - видишь, во плоти и со крестом на шее.

Он сорвал с неё мокрый повойник, стал надевать на голову свою шапку. Бабы, опомнясь, облепили Романа, заголосили - восставший из мёртвых ратник всколыхнул в каждой ещё не выплаканную боль, зажёг надежду на чудо даже у тех, кому вернувшиеся с Куликова поля ополченцы отдали ладанки похороненных мужей и сыновей. Когда, наконец, вой поутих, Роман покидал бельё на салазки и, поддерживая всхлипывающую жену, захромал к своему дому. На полпути догнала постаревшая до неузнаваемости жена погибшего кузнеца Гриди.

– Ох, батюшка, прости! Проголосила, а спросить-то и не успела: ты, часом, не слыхал про мово Николушку? Не нашли ведь ево наши на поле ратном.

– Нет, милая, не слыхал, - ответил Роман. Сколько уж раз в попутных деревнях спрашивали его о сгинувших родичах, узнав, что он возвращается с Куликовской сечи.

– Вещует мне сердце - живой он, мой сыночек, всякую ночь ведь снится.

Ничего больше не сказал Роман. Пусть верит кузнечиха - с верой жить легче.

Жена, будто очнувшись, стала расспрашивать, но он сказал: "После", - и спросил, кто воротился домой с Непрядвы. Слушая, мрачнел и крестился при упоминании убитых. Вдруг остановился и скинул котомку:

– Ты иди-ка, милая, домой, я - скоро.

На боярском подворье незнакомый конюх в воинском зелёном кафтане осмотрел потрёпанную шубейку Романа и разбитые моршни, стянутые верёвочкой.

– Кто - таков, странник?

– Здешний - я. А иду с Куликова поля.

Конюх присвистнул, однако велел подождать, исчез в доме и скоро воротился.

– Ступай в большую гридницу. Да скинь шубу в сенях.

В гриднице Роман прижмурился от солнечного луча, ударившего в глаза через слюдяное окошко, увидел мужиков, сидящих у стен на лавках, а уж потом - стоящего посередине рослого молодого боярина в домашнем кафтане синего сукна. На его шее сверкала золотая гривна - знак особого отличия в ратных делах. Роман поклонился, боярин не двинулся, разглядывая гостя. Сбоку вскрикнул староста Фрол Пестун:

– Никак, Роман? Мы ж тя в поминальник записали!

– А я - и лёгок на помине.

Забыв о боярине, мужики повскакали с лавок, окружили Романа и засыпали вопросами. Голос хозяина покрыл шум:

– Тихо, мужики, погодите! Слава Богу - ещё одним куликовским ратником прибыло в Звонцах. Гость - с дороги, и дорога ему, видно, выпала неблизкая - гляньте, в чём дошёл до дому. Но дошёл - остальное поправится. Его заждалась жена с детьми. Алёшка!
– Боярин оборотился к рослому воину.
– Ты позаботься, штоб в доме Романа было, чем встретить хозяина. Ступайте вместе.

Едва Роман с Алёшкой вышли, молодой боярин вернулся на своё место за стол, подождал, пока рассядутся мужики, и сказал:

– Выходит, угодно Богу моё решение: Микулу беру в дружину, а Роман в Звонцы воротился. Не убыло людей у вас.

– Роман - сторонний человек, - заметил Фрол.

– Жил бы в Звонцах да работал! Дай ему землю, тягло выдели - войдёт он в общину.

– Не сядет он на землю, Василь Ондреич! Казаковать привык, вольный хлеб - он и чёрствый, да заманчивый.

– А ты караваем перемани. Микула в сече - проверен, ему в войске теперь место. Кабы нужды не было, разве взял бы его у вас?
– Тупик понизил голос.
– Знаю, мужики, тяжело вам придётся. Моё слово - твёрдое: три года посохов не беру - вы вдов и сирот не пустите по миру. Первым за то в ответе ты, Фрол. А всякого пришлого на землю сажай, не шибко спрашивая, кто и откуда - лишь бы свой был, крещёный. И привилегии им - как заведено на Москве.