Поле Куликово
Шрифт:
Мужик средних лет, русобородый, одетый в чистую холщовую рубаху и чистые портки, с помощью каменных гирек отмерил заряд, потом забил его в дуло сосновым стежком, обёрнутым войлоком, повернул повозку, направив пушку на щит.
– Дозволь-ка, Проня, мне запалить?
Старший оглянулся на воеводу, махнул рукой:
– Пали, Вавила. Ты бы, государь, отошёл подале с кметами. Бережёного Бог бережёт.
Он первый пошёл от пушки, Боброк, дав знак дружинникам, двинулся следом. Вавила перекрестился, выхватил из костра пальник - железный прут с загнутым концом, боком подошёл к пушке и приложил пылающее
Пушка выдержала, и воевода, кликнув старшего мастера, зашагал сквозь дым к мишени. Деревянные плахи рябили от глубоко впившейся меди.
– Однако!
– только и сказал воевода, вынул кинжал, выковырял несколько картечин, сунул в кошель. На обратном пути, кивнув на белокаменные стены, заговорил.
– Тюфяки, што там, - больше для испуга. Твоя же страховидина - не пустой гром. С ней не токмо на стенах - и в поле стоять можно. Полсотни запалов выдюжит?
– Должна бы, Дмитрий Михалыч. А коли проволоку в два ряда положить - и три сотни выдюжит. Да не таких ещё запалов.
– Тяжеловата будет. Не все пушкари, как этот твой работник, Вавила, што ли?
Мастер промолчал. Когда подходили к пушке, воевода спросил:
– Сколько тебе сроку надобно - десятка три таких изладить?
Пронька споткнулся, уставился на воеводу, в лицо ему кинулся жар. Едва сдерживая радость, ответил:
– Ежели, государь, моей домашней ватагой робить да Афонькиной, так пяти лет, пожалуй, хватит.
– А ежели и других пушкарей да кузнецов приставим? Мне надо хотя бы через два года десятка полтора таких пушек.
– Вот кабы пушечный двор да мастеров подучить - через два управились бы.
– Тебе сразу пушечный двор подавай!
– Боброк усмехнулся.
– Ты-то чего молчишь, сотский?
– оборотился он к старшине оружейников.
– Да што скажу, государь? Пока не до пушечного двора и нет в нём нужды. Соединим подворье Проньки с Афонькиным, поставим большую кузню да волочильню к ней, и довольно будет. Хотя не по душе мне дым да огонь серный, а жить-то надо. Станем клепать эти пушки, будь они неладны, исчадье сатанинское!
– А ты чего скажешь, востроглазый пушкарь?
– Боброк обратился к Вавиле, стоявшему у телеги позади Афоньки. По тому, как мужик скинул островерхую шапку, поклонился без холопьей поспешности и ужимок, как заговорил, Боброк убедился, что угадал человека неглупого.
– Скажу так, государь: зря наш старшина к пушкам душой не лежит. Умом-то он их оценил - и то ладно.
– Так ты душой - за них?
– прищурился воевода.
– Наше ж оружье, городское. Вон в закатных странах кончилась у разбойных сеньоров волюшка над городами насильничать. Осыплют со стен каменными ядрами да калёным железом - рыцари, што воробьи от кошки, разлетаются. У нас рази своих грабёжников мало? За милую душу пужанём!
– Ты-то откуда про закатные страны знаешь? С купцами, што ль, водишься?
Вавила замялся, Пронька, нахмурясь, сделал остерегающий жест.
– Чего язык прикусил? Коли тайна, пытать не стану.
– Да какая там тайна, государь!
Был я полоняником в закатных странах, многое повидал. Сгинул бы на чужбине, да один добрый болгарин выкупил, а после отпустил в Тану. А уж оттуда купцы-фряги меня отослали вестником в здешний торговый дом.– Сослужил им службишку?
– Как сказать, государь? Было велено - и передал, штоб, значит, они почесть оказали Дмитрию Ивановичу за его победу над Мамаем. Ещё другое наказывали - то не по мне. Вот и нанялся к пушкарям. Да не ведаю, приняли фряги наказ консула Таны аль нет. Грамотку-то ихнюю у меня отняли на порубежье...
Пронька делал Вавиле страшные глаза: чего мелешь, дурак, кто за язык тянет?
– Стой!
– Воевода наморщил лоб.
– Грамотка, говоришь? Да ты не тот ли шатун, коего Ванька Бодец под замок засадил?
– Было, государь.
– Вавила глянул на воеводу и опустил глаза, сообразив: за ним тянется розыск в Москве. Пронька даже застонал от досады: доболтался! Теперь прощайся с таким-то работником!
– Как же ты здесь оказался?
– Воевода продолжал хмурить высокий лоб под горностаевой шапкой.
– Не мог я, государь, стерпеть неправды - за чужую вину хотел боярин меня охолопить. А заступников где искать? Волостель - и суд, и расправа. Ну, выбрал я ночку потемнее, буран посердитее, да и ушёл.
Пушкари, замерев, ждали приговора. Им уже было ясно, что князь, главный воевода, мирволить беглому холопу не станет. Докажи-ка без свидетелей, что волостель был неправ! Но Боброк, отмякнув лицом, проворчал:
– У него, вишь, заступников нет! Девицу-то свою забыл?
– Анюта?! Где ж она, государь?
– Почём я знаю? То зимой ещё было. Она жила в доме сотского Васьки Тупика, при его жёнке сенной девкой... Видал я твою грамотку у князя Владимира - Ванька Бодец её и привёз. Но фряги-то, экие змеи хитрющие! Ведь посылали к ним спросить: не являлся ли человек из Таны? Так божились, будто никаких вестников не было. А государю поднесли панцирь с золотой насечкой.
– Слава Те, Господи!
– Вавила перекрестился.
– Да они ж меня за свово приняли, а своих людишек фряги берегут в тайне.
– Знаем. Но о том - после. Давай-ка, шатун, добавь ещё с полгорсти зелья в пушку да набей железные жеребья. И откатите её шагов на тридцать. Всяко обстрелять надо сию громыхалку, потом уж решим, сколько их делать.
Пушкари бросились исполнять приказ воеводы. Пронька толкнул Вавилу в бок:
– Твоё счастье - на Боброка попал. Ну, брат, теперь тебе - прямой путь в оружейную сотню. Да корма поставят, куны станешь получать. А поручительство дам хоть нынче.
Откатывая пушку, Вавила услышал, как воевода позвал одного из дружинников:
– Каримка! Сбегай в детинец, на двор князя Владимира. Сыщи там сотского Никифора, у него гостит Ванька Бодец. Бражничают, небось, сукины дети, пользуясь отъездом князя. Как соберутся да начнут вспоминать - непременно подай им братину с мёдом. Вели Ваньке сей же час быть ко мне. А хмелем зашибло, такты не смотри, што боярин: за шиворот - и в реку, полощи, покуда не отрезвеет. С пьяной-то рожей он мне - не надобен. Да не утопи, идол чугунный!
Приземистый, квадратный воин закивал головой, его скуластое лицо расплылось в улыбке.