Последний Герой. Том 2

— Да, Мотя, — сказал я ровно и тихо, будто произносил заклинание. — Это я. Пришёл за душами моих врагов.

Она резко выдохнула, словно сбрасывая с себя напряжение и страх, и неожиданно покорно сунула револьвер обратно под фартук, бережно вложила мне обратно в руку удостоверение — не как документ и вообще не как вещь, а как священную реликвию, которую случайно потревожила.

— А что ж ты сразу-то не сказал? Я ведь столько лет ждала тебя, Максим… — тихо проговорила она, глядя на меня с почти материнской жалостью.

Из-под люка раздался возмущённый голос Грача:

— Вы там вообще что, мать вашу? Выпускайте уже, хватит издеваться!

Она спохватилась, подскочила к люку, торопливо откинула крышку, причем сделала это с лёгкостью. Грач, наконец, вылез из подпола, отряхивая штаны и непонимающе переводя взгляд с меня на старуху. Я коротко, шепотом объяснил ему, кто такая эта странная бабка и почему она заперла его.

Грач внимательно слушал, кивал, и в конце, склонившись ко мне, негромко прошептал:

— Всё понял. Легенда девяностых, говоришь… Но, по-моему, у этой легенды уже совсем крыша съехала, не?

Я покосился на него и тихо хмыкнул в ответ:

— Ты бы на себя посмотрел, если бы столько лет в суде проработал на особо тяжких, убийствах и изнасилованиях.

Тем временем судья Матюхина, известная всему криминальному миру девяностых как Мотя, суетилась возле старого, потемневшего от времени буфета. Резкие, нервные движения, взгляд лихорадочный, будто и сама хозяйка не верила в то, что только что произошло. Из-за резных, массивных дверец она торопливо извлекла пузатую банку мёда, заботливо прикрытую простой тряпочкой вместо крышки. Медок всё это время прятался именно здесь, а не в подполе, как она говорила.

Нина Герасимовна накрыла на стол с неожиданной ловкостью и расторопностью, словно жаждала занять руки делом, отвлечься от того, что теперь знала. Тонкими ломтиками нарезала колбасу, рядом выложила куски солёного сала, булку круглого хлеба положила на деревянную доску и быстро разрезала. Но я видел, что её руки едва заметно дрожали.

— Садитесь, добры молодцы, садитесь, родимые, угощайтесь, — приговаривала она, расставляя перед нами чашки.

Чайные, старомодные, с местами стертым цветочным узором. Будто из другой жизни.

Я глянул ей в глаза. Она не отвела взгляда, лишь чуть замерла, будто пытаясь понять, что ей со всем этим теперь делать.

— Ешьте, не стесняйтесь, наедайтесь досыта, — продолжила она чуть тише, чуть напряжённее. — А ты, Максим, особенно налегай. Тебе ведь, голубчик, ох, как много дел предстоит…

Последнюю фразу она произнесла загадочно, с какой-то странной торжественностью, глядя мне прямо в глаза, будто передавала тайное послание, которое должен был понять только я один.

Впрочем, Грач на это, кажется, уже не обращал внимания.

* * *

— Тогда ведь, когда тебя убили, был у меня один подсудимый… — начала бабка тихо, подбирая слова и осторожно пододвигая чашку с чаем поближе. Казалось, ей нелегко было вытягивать эти воспоминания из прошлого, будто слишком давно и глубоко она их спрятала. — Егоров его фамилия. Мелкий жулик. Статья ерундовая: мошенничество, деньги хитро вывел из конторы какой-то, ну и попался. По закону-то ему светила или условка, или срок небольшой — два-три года от силы. Всё зависело от меня, какой приговор вынесу.

Егоров!!!

Р-раз, и щелкнуло у меня.

Словно током прошило. Мгновенно перед глазами всплыла та самая квартира Егорова, где мы с Грачом недавно рылись в старых вещах, сами толком не зная, что ищем. Андрей Владимирович Егоров… Вот она, зацепка, ниточка, за которую можно тянуть.

Грач тоже вздрогнул, но не из-за фамилии. Он резко повернулся к старухе, уставился на неё, будто та вдруг начала нести полную чушь.

— Стоп, погодите… Что значит «убили»? Кого убили-то? — спросил он напряжённо, переводя взгляд с бабки на меня и обратно.

— Известно кого, — хмыкнула Мотя. — Лютого.

— Вы кого вообще за Лютого приняли?

Та лишь в ответ поморщилась, дескать, не каждому смертному дано видеть посланников Колесницы времени.

Я поддел его ногу своей под столом, подмигнул, чуть наклонился и прошептал:

— Говорил же тебе — бабуля с приветом. Она меня спутала с моим дядькой, Малютиным.

Грач кивнул, пожал плечами, но глаза его оставались удивленными. Было видно, что в голове у него завертелись вопросы.

Тем временем Мотя словно бы ничего и не расслышала, взгляд её был направлен куда-то внутрь себя, туда, в прошлое, откуда она всё это доставала с явным трудом и некоторой болью.

— Только ведь меня в городе-то знали хорошо, — продолжала Нина Герасимовна. — Условками я никогда не баловала, не мой формат. Если уж судила, то вкатить срок, скорее, могла по максимуму. Бандюганы тряслись от одного моего взгляда, адвокаты говорили, что легче через игольное ушко пролезть, чем со мной о чём-то договориться. Так вот, заявляется ко мне тогда адвокат этого Егорова, ушлый такой тип, хитрозадый, лощёный, как хорёк в костюме. И говорит он мне, дескать, есть у его клиента информация важная, секретная, кому-то явно нужная. Мол, знает он, кто старшего оперуполномоченного Малютина недавно убил. Снял, дескать, на видео, по заданию одного влиятельного человека. Всё записал — и стрелку ту на заброшенном заводе, и сам момент убийства твоего. Всё, говорит, у него на плёнке зафиксировано.

Я почувствовал, как внутри неприятно похолодело, сердце гулко стукнуло в висках.

— Так вот, адвокат говорит: готов, мол, Егоров информацию эту обменять. Но только условие поставил — чтоб я, как судья, поговорила с нужными людьми, выяснила, кому эта запись может быть интересна. И вот тут самое любопытное — на бумажке сумму обозначил. В долларах, зелёными, — бабка подняла глаза и внимательно посмотрела мне в лицо. — Вот эту сумму, говорит, и нужно было адвокату передать. Тогда бы Егоров кассету эту отдал сразу. И имя назвал бы. И кто приказ отдавал тебя убить, и кто исполнил… Весь расклад обещал. А кассета та самая, говорит, у него припрятана надёжно, копия её. Где никто её найти не сможет. Оригинал отдал заказчику, а копию себе на всякий случай, мол, сделал. Вот этот случай и настал…

Мотя замолчала, напряжённо глядя мне в глаза. В доме повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Только мерно тикали старые советские настенные часы, отбивая секунды, словно ведя обратный отсчёт до чего-то важного и неизбежного.

* * *

Кассета!

Твою же мать!

Выходит, мою смерть сняли на плёнку?!

Эта новость давила так, что дыхание перехватило. Радость смешалась с чем-то тяжелым — редкое чувство, когда и хорошо, и хреново одновременно. Но, как ни крути, кассету эту я обязан достать. Она — прямой билет для Валета на нары. На пожизненно. А если бабка снова бредит? Нет, не похоже. Слишком точная деталь. Это не голоса в голове и не небесные колесницы. Тут всё сходится, бьётся чётко одно с другим. Грач ещё говорил, что Егоров упоминал какой-то компромат по убийству Лютого. Вот оно — та самая запись.